Патрик Зюскинд - Голубь

?Это мои глаза шалят?, ? подумал Джонатан, ? ?за ночь я стал близоруким. Мне нужны очки?. В детстве ему уже приходилось носить очки, не сильные, минус ноль семьдесят пять диоптрий слева и справа. Было весьма странно, что близорукость снова давала ему знать о себе в его возрасте. С годами люди, скорее, делаются дальнозоркими, читал он, близорукость же, наоборот, понижается. А что, если у него была вовсе не нормальная близорукость, а что-нибудь из того, что вообще нельзя было поправить очками: катаракта, глаукома, отслойка сетчатки, рак глаз или опухоль мозга, давившая на глазной нерв..?

Он был так сильно занят этой ужасной мыслью, что в его сознании не сразу отозвался короткий сигнальный гудок, повторенный несколько раз. Лишь на четвертый или пятый раз ? сигналили уже в затяжную ? он услышал и отреагировал, подняв голову: и вот те на! перед воротами действительно уже стоял черный лимузин мсье Ределя! Ему, Джонатану, опять посигналили и даже сделали знак рукой, как будто ждали уже не одну минуту. Перед воротами! Лимузин мсье Ределя! Когда же это он проморгал его приезд? Обычно ему даже не надо было смотреть в ту сторону, он чувствовал, что машина приближалась, он слышал это по гудению мотора, он мог спать и проснулся бы, как собака, заслышав приближение лимузина мсье Ределя.

Он не то, что поспешил, он ринулся к воротам, ? еще чуть-чуть и он бы в своей спешке упал, ? открыл их ключом, раздвинул створки, отдал честь, провожая лимузин глазами; он чувствовал, как стучало его сердце и как трепетала его ладонь у козырька.

Когда он закрыл ворота и возвращался назад к центральному входу, он был весь в поту. ?Ты не увидел лимузин мсье Ределя, ? бормотал он дрожавшим от отчаяния голосом и повторял то и дело, как будто сам не мог понять происшедшего: ?Ты не заметил, как подъехал лимузин мсье Ределя.., ты не заметил его, ты не справился со своей задачей, ты халатно отнесся к своим обязанностям, ты не только слепой, ты к тому же глухой, старый и опустившийся человек, ты не годишься больше в охранники?.

Он дошел до нижней ступени мраморной лестницы, взошел на нее и попытался снова принять стойку. Он сразу заметил, что ему это не удалось. Плечи невозможно было больше держать расправленными, руки безвольно болтались по обе стороны брючного шва. Он осознавал, что представлял собой в этот момент комическую фигуру и ничего не мог против этого предпринять. В тихом отчаянии он смотрел на тротуар, на улицу, на кафе наротив. Рябь в воздухе улетучилась. Все вещи и предметы обрели свой первоначальный вид, линии шли прямо, мир отчетливо лежал перед его глазами. Он слышал шум уличного движения, шипенье автобусных дверей, крики официантов из кафе, цоканье ?шпилек? женских туфель. Как зрение, так и слух были у него в полном порядке. Но по его лбу ручьями струился пот. Во всем теле он чувствовал слабость. Он повернулся, поднялся на вторую ступень, поднялся на третью ступень и стал в тень, вплотную к колонне рядом с входной дверью. Он заложил руки за спину, так, что они прикоснулись к колонне. Вслед за тем он аккуратно отвел туловище назад, оперев его сначала о свои руки, затем о колонну, и прислонился к ней ? в первый раз за все время своей тридцатилетней службы. И на несколько секунд он закрыл глаза. Так стыдно ему было.

______

Во время обеденного перерыва он взял из гардероба чемодан, пальто и зонтик и отправился на лежавшую поблизости Рю-Сен-Пласид, где была маленькая гостиница, в которой, жили, главным образом, студенты и приезжие рабочие. Он спросил самую дешевую комнату, ему предложили такую за пятьдесят пять франков, он взял ее не глядя, заплатил вперед, оставил свой багаж тут же, у портье. В киоске на улице он купил два кренделя с изюмом, пакет молока и пошел через дорогу в сквер Бусико ? маленький парк перед универмагом Бон Марше. Там он сел на скамейку в тени и принялся есть.

Двумя скамейками дальше сидел местный клошар**. Между коленями у него была зажата бутылка белого вина, в руке он держал полбатона белого хлеба и рядом с ним на скамейке лежал пакет с копчеными сардинами. Одну за одной он вытягивал сардины из пакета за хвост, откусывал им головы, выплевывал их и остальное целиком засовывал себе в рот. Потом он откусывал от батона, делал большой глоток из бутылки и довольно кряхтел. Джонатан знал этого человека. Зимой он всегда сидел у универмага, возле входа на склад, на решетке над котельной, а летом ? перед магазинами одежды на Рю-де-Севр, или у портала Иностранной миссии, или рядом с почтамтом. Он уже давно обитал в этом районе, столько же, сколько жил здесь Джонатан. И Джонатан помнил, что тогда, тридцать лет назад, когда он впервые увидел этого клошара, в нем закипела какая-то неистовая зависть, зависть на ту беззаботность и беспечность, с которой этот тип вел свою жизнь. В то время как Джонатан ежедневно ровно в девять заступал на службу, клошар занимал свое место зачастую только в десять или одиннадцать часов; в то время как Джонатан должен был стоять по стойке ?смирно?, тот преспокойно посиживал себе на своем куске картона и еще курил при этом; в то время как Джонатан час за часом, день за днем и год за годом, не щадя собственной жизни, охранял банк и в поте лица своего зарабатывал себе этой работой на хлеб, клошар не делал ничего, кроме как полагался на сострадание и заботу своих сограждан, которые бросали ему в шляпу деньги. И, казалось, у него никогда не было плохого настроения, даже тогда, когда шляпа оставалась пустой; казалось, он никогда ничем не тяготился, ничего не боялся или просто никогда не скучал. Он всегда излучал своей персоной самоуверенность и самодовольство, словно нарочно провоцировал окружающих этой выставленной на показ аурой свободы.