Патрик Зюскинд - Голубь

Но однажды, в середине шестидесятых годов, осенью, когда Джонатан шел на почту на Рю-Дюпин и перед входом чуть было не споткнулся о бутылку с вином, стоявшую на куске картона между полиэтиленовым пакетом и хорошо известной ему шляпой с несколькими монетами в ней, и когда он невольно оглянулся в поисках бродяги ? не потому, что ему вдруг стало нехватать его как живого человека, а потому, что из натюрморта с бутылкой, пакетом и картонкой просто выпадала центральная деталь... ? он увидел его на противоположной стороне улицы сидящим на корточках между двумя припаркованными машинами; он сидел там и справлял свою нужду. Он устроился рядом с желобком водостока со спущенными до колен штанами, его зад был обращен прямо на Джонатана, он был полностью обнажен, этот зад, пешеходы проходили мимо, каждый мог видеть его: мучнисто-белый, покрытый синими подтеками и красноватыми струпчатыми ссадинами зад, который имел такой обшарпанный вид, как ягодицы у не встающего с постели старика ? при этом ведь бродяга в то время по годам был не старше Джонатана, быть может, тридцати, самое большее тридцати пяти лет. И из этого обшарпанного зада на мостовую выстреливала струя коричневой, супообразной жидкости, с ошеломительным напором и невероятного объема, ? там уже образовалась лужа, целое озеро, омывавшее ботинки бродяги, ? и разбрасываемые во все стороны брызги оседали на его носках, ляжках, штанах, рубашке, на всем, на чем только было можно...

Такой убогой, такой омерзительной и такой ужасающей была эта сцена, что Джонатана и сегодня еще всего трясло при одном воспоминании о ней. Тогда, преодолев свое секундное оцепенение, он вбежал в спасительное здание почтамта, оплатил счет за электричество, прикупил еще почтовых марок, хотя они были ему совсем не нужны, лишь бы только продлить свое пребывание на почте и быть уверенным, что при выходе на улицу он не застанет больше бродягу за своим занятием. Когда он вышел, он зажмурил глаза, потупил взгляд и заставил себя не смотреть на противоположную сторону улицы, а, по возможности, только влево, в сторону Рю-Дюпин, куда он и двинулся, налево, хотя ничего там не потерял, а пошел только потому, чтобы не идти опять мимо места с винной бутылкой, картонной подкладкой и шляпой. И ему пришлось делать большой крюк, по Рю-де-Шерш-Миди и бульвару Распаль, прежде чем он достиг Рю-де-ля-Планш и своей комнаты, своего надежного убежища.

С этого момента всякое чувство зависти в душе Джонатана к клошару погасло. Если прежде он время от времени еще терзался легкими сомнениями на тот счет, был ли вообще какой-либо смысл в том, что человек треть своей жизни проводит стоя перед дверями банка, периодически отворяет решетку ворот и вытягивается по струнке перед лимузином директора ? одно и то же, все время одно и то же ? и это при коротком отпуске и маленькой зарплате, бoльшая часть которой бесследно исчезает в форме налогов, платы за квартиру и отчислений на социальное страхование... был ли во всем этом какой-либо смысл, ? то сейчас ответ вырисовался перед его глазами с четкостью той ужасной, увиденной на Рю-Дюпин картины: да, смысл в этом был. И даже очень большой смысл, ибо все это предохраняло его от того, чтобы он вот так же, при всех, оголял свой зад и испражнялся на улице. Было ли на свете еще что-нибудь более жалкое, чем публичное оголение зада и хождение по большому прямо на улице? Было ли еще что-нибудь более унизительное, чем эти спущенные брюки, эта напряженная сидячая поза, эта вынужденная, мерзкая нагота? Что-нибудь более беспомощное и оскорбительное, чем необходимость справлять постыдную нужду на глазах у всего мира? Физическая потребность! Уже одно это название отдавало чем-то вымученным. И как всё, что необходимо было совершать под неотступным давлением, она, эта потребность, если ты вообще хотел сделать ее для себя более или менее сносной, нуждалась в радикальном отсутствии других людей... или по меньшей мере в видимости их отсутствия: в лесе, если ты находился за городом, в кусте, если тебе приспичило облегчиться в открытом поле, или хотя бы в пахотной борозде или в вечерних сумерках или, если их не было, в хорошо обозримом гласисе***, на котором на километр вокруг не могла появиться ни одна живая душа. А в городе? В котором было полным-полно людей? В котором никогда не бывало по-настоящему темно? В котором даже заброшенный участок с какими-нибудь развалинами не давал достаточного укрытия от назойливых взглядов? В городе, тут ничего так не помогало людям избавиться друг от друга как закром с хорошим замком и задвижкой. У кого его не было, этого надежного убежища для отправления физической потребности, тот был самым жалким и достойным сожаления из всех людей на свете, что бы там не говорили о свободе. С малой суммой в кармане Джонатан мог бы устроить свою жизнь. Он мог бы представить себя одетым в замызганную куртку и разодранные брюки. В самом крайнем случае и тогда, когда он мобилизовывал всю свою романтическую фантазию, ему даже представлялось возможным спать на куске картона и ограничивать интимность собственного дома каким-нибудь углом, решеткой отопления, лестничной площадкой станции метро. Но если в большом городе уже нельзя было прикрыть за собой даже двери для отправления физической потребности ? пусть это была всего только дверь общего туалета на этаже, ? если у человека отбирали эту единственную, наиглавнейшую свободу, а именно, свободу уединения от других людей под давлением собственной нужды, то тогда все остальные виды свободы не стоили и ломаного гроша. Тогда жизнь не имела больше смысла. Тогда лучше было взять и умереть.