Аркадий Ваксберг - Плешь Ильича и др. рассказы адвоката

Дело Бережных и Д.-А. слушала выездная сессия Верховного суда республики: местным товарищам это было, естественно, не с руки, но от них ничего уже не зависело. Профессора Ч. вывели из-под удара, ограничившись снятием с должности ректора: медицинское светило, как же городу без него?!.

Ко мне за помощью обратилась родная сестра Анны Григорьевны — она жила в Москве и уже пользовалась однажды моими услугами по одному, вполне ординарному, гражданскому делу. Искушение согласиться было весьма велико. Участие в столь редком по фабуле и громком процессе сулило наверняка массу незабываемых впечатлений. Подпольный публичный дом такого размаха в экзотичной русской провинции собрал галерею интереснейших типов, которым предстояло раскрыться перед судом во всей своей многоликости. Не судебный процесс, а спектакль. Истинный пир для глаза и для ума.

Интереснее была, конечно же, не клубничка, которая перла с каждой страницы многотомного дела, а нравы передового отряда: секретарей, депутатов, героев, лауреатов… Или, проще сказать, ворюг, горлопанов, пошляков, потаскух — образцовых представителей коммунистической морали. Рязглядывать этот виварий со столь близкого расстояния и при столь необычной сюжетной завязке мне раньше не приходилось. К тому же защита Анны Григорьевны заведомо сулила адвокату полный успех. Попытка повесить на нее соучастие в убийстве не удалась: достаточных доказательств следствие не собрало и от этого замысла отказалось. Лично ей могли вменить (и вменили) всего лишь «содержание притонов разврата» — такую формулировку всадили некогда в Уголовный кодекс его безупречно моральные авторы. А эта статья подпадала как раз под амнистию, которую (я доподлинно это знал) должны были вот-вот объявить.

Так что можно было смело бросаться в бутафорный судебный бой, будучи убежденным, что положишь всех на лопатки. Да и никто не отменял непреложное для адвоката правило: он не судья, а защитник, и обязан нести бремя защиты независимо от того, что он сам думает о своем подопечном. Однако чувство брезгливости, которое я не смог в себе подавить, удержало меня от соблазна. О чем я, если правду сказать, сожалел.

Но судьба оказалась ко мне благосклонной. С просьбой участвовать в том же процессе, притом с совсем другой стороны, обратилась и мать одной из подружек Ирмы, которую следствие признало потерпевшей по делу. Студентка первого курса Лиля И. ничем не отличалась от других жриц любви спецбуфета, кроме возраста: единственная из всех, она «к моменту деяния» не достигла еще восемнадцати лет. Это позволило утверждать, что в притон разврата вовлекли ее злонамеренно и что насилие над ней осуществлялось под воздействием алкоголя и шантажа. К тому же, по заключению экспертизы, Лиля впала в реактивное нервное состояние да еще схлопотала в результате буфетных игрищ гинекологическое заболевание. По этим всем основаниям следствие признало ее потерпевшей от преступления, совершенного Ирмой. Правовая квалификация была довольно сомнительной, но определенные основания для такого вывода у следствия все-таки были.

Мать Лили, в прошлом москвичка, научный сотрудник того института, в котором работал Павел Глотов, была родственницей моей давней знакомой: их давлению я сопротивляться не мог. Да и, как сказано, не хотел. Теперь, вместо статуса защитника подсудимой, мне выпал совершенно иной: статус представителя потерпевшей, заявившей к тому же гражданский иск о возмещении нанесенного вреда. То есть фактически — обвинителя. По счастью, обвинителя Ирмы, а не Анны Григорьевны, иначе, после отказа стать ее защитником, я не смог бы вступить в процесс по этическим соображениям.

Вообще-то роль второго прокурора, в которой часто и очень успешно подвизались талантливые мои коллеги, мне всегда была не по душе. Прокуроров, как точно заметил Чехов в одном из писем, хватает и без нас, но «дело о публичном доме» (я так его для себя обозначил) представляло собой исключение. Обвинение этой публики вдохновляло меня куда больше, чем привычная роль защитника подсудимых. Жаль только, что партийная свора любителей буфетных услад не только не попала на скамью подсудимых, но, кроме самых мелких рыбешек, не была даже вызвана как свидетели. Под разными предлогами их просто убрали из дела, поспешно переведя на другие посты, правда, уже не партийные, в другие края: справедливая советская власть своих не давала в обиду.

По ходу процесса, который шел, увы, при закрытых дверях (против этого как раз возразить было нечего: закон есть закон), мне не терпелось каким-нибудь образом вытащить эту, отодвинутую, упрятанную в тень, сюжетную линию на всеобщее обозрение, чтобы она нашла свое отражение в протоколе. Судья с нарочитой тенденциозностью снимал все мои вопросы, которые могли бы помочь осуществлению этого замысла: нюх у него был первоклассный. Но при допросе Анны Григорьевны мне все же удалось изловчиться. Я спросил, почему она, затеяв опасную игру, была уверена, что сумеет себе подобрать постоянную и надежную клиентуру.