Матильде Асенси - Последний Катон

— Вот как? — Если он пошёл на жёсткую игру, я тоже могла устроить показательное выступление. — Капитан! Эй, капитан!

Кремень и Фараг обернулись. Следом за ними свой огромный живот развернул отец Мёрфи.

— Капитан! Вы могли бы на минуточку подойти?

Пьерантонио побледнел.

— Я всё расскажу, — процедил он сквозь зубы, увидев, что Глаузер-Рёйст возвращается к нам. — Всё расскажу, только скажи, чтоб не подходил!

— Простите, капитан, я ошиблась! Идите дальше, идите! — И я махнула ему рукой, чтобы он шёл к остальным.

Кремень остановился, пристально посмотрел на меня, а потом повернулся и пошёл дальше. Странная группа из шести-семи одетых в чёрное женщин оттеснила нас в сторону и обогнала. На них были длинные одеяния, закутывавшие их от шеи до пят, а на голове — любопытные уборы, нечто вроде крохотной круглой шапочки, надвинутой на лоб, которую придерживал обвязанный вокруг головы платок. Судя по их виду, я решила, что это православные монахини, хотя не смогла догадаться, к какой церкви они принадлежат. Любопытно, что почти тут же нас обогнала другая похожая группка, но без шапочек и с длинными жёлтыми восковыми свечами в руках.

— Крошка Оттавия, ты становишься очень упрямой!

— Говори.

Пьерантонио довольно долго задумчиво молчал, но наконец глубоко вдохнул и начал:

— Помнишь, что там, дома, я рассказывал тебе о проблемах со Святым Престолом?

— Да, помню.

— Я рассказывал тебе о школах, больницах, домах престарелых, археологических раскопках, странноприимных домах для паломников, библейских исследованиях, восстановлении католического богослужения на Святой Земле…

— Да, да, ещё ты говорил мне о приказе Папы вернуть трапезную, где проходила Тайная Вечеря, и о том, что он не предоставил тебе никаких необходимых средств.

— Вот именно. Всё дело в этом.

— Что ты сделал, Пьерантонио? — расстроенно спросила его я. Крестный Путь вдруг стал для меня настоящим путём страдания.

— Ну… — замялся он. — Мне пришлось продать кое-какие вещи.

— Какие вещи?

— Некоторые из тех, что мы находили во время раскопок.

— О Господи, Пьерантонио!

— Знаю, знаю, — печально согласился он. — Если тебя это утешит, я продавал их самому Ватикану через одно подставное лицо.

— Что ты говоришь?

— Среди князей церкви есть большие коллекционеры предметов искусства. Незадолго до того, как Глаузер-Рёйст вмешался в это дело, работавший на меня в Риме адвокат продал одному прелату, которого ты лично знаешь, потому что он долго работал в тайном архиве, старинную мозаику VIII века, найденную при раскопках в Бану Гассане. Тот заплатил почти три миллиона долларов. По-моему, сейчас он выставляет её в своей гостиной.

— Боже мой! — простонала я. Я была в отчаянии.

— Знаешь, сколько хорошего мы сделали со всеми этими деньгами, крошка Оттавия? — Похоже, мой брат совсем не чувствовал себя виноватым. — Мы основали новые больницы, накормили множество людей, создали новые дома престарелых и школы для детей. Что плохого я сделал?

— Пьерантонио, ты спекулировал произведениями искусства!

— Но я же продавал их им же! Ничто из того, что я продал, не ушло в руки, на которых бы не лежало благословение священного сана, и все заработанные мною деньги пошли на самые срочные нужды бедняков Святой Земли. У некоторых из этих князей церкви огромные деньги, а тут нам не хватает самого элементарного… — Он прерывисто задышал, и я снова увидела блеск ненависти у него в глазах. — Пока в один прекрасный день в мой кабинет не явился твой друг Глаузер-Рёйст, о котором я уже был наслышан. Оказывается, он навёл справки и разузнал о моих занятиях. Он запретил мне продолжать продавать находки под угрозой скандала, который опорочил бы моё имя и имя моего ордена. «У меня есть средства, чтобы завтра ваше лицо появилось на первой странице крупнейших мировых газет», — невозмутимо заявил мне он. Я говорил ему про больницы, про дома престарелых, об открытых столовых, школах… Ему было абсолютно плевать. А теперь мы задыхаемся от долгов, и я не знаю, как выйти из этой ситуации.

Что говорил мне Фараг в катакомбах Святой Лючии? «Даже если правда причиняет боль, она всегда лучше лжи». Теперь я задумывалась о том, что лучше: причинившая вред доброта моего брата или несправедливость. А может, я сомневаюсь потому, что речь идёт о моём брате, и я отчаянно ищу способ его оправдать? Или дело в том, что жизнь сложена не из белых и чёрных блоков, а представляет собой многоцветную мозаику с бесконечным числом комбинаций? Разве жизнь не является смесью двусмысленностей и взаимозаменяемых оттенков, которые мы пытаемся зажать в абсурдные рамки норм и догм?