Елена Джейхан - Память плоти. Психологический детектив

– Прекрасно, прекрасно, мы с Леночкой обожаем импрессионистов… и постимпрессионистов, конечно. Искусство так…

– И что ты об этом думаешь? – Галина бесцеремонно перебила сентенцию, которой уже была готова поделиться мать Леночки. Давид Иосифович сморщился.

– Папа, что происходит? Слава Богу, мой лорд не знает, что тут у нас творится. Представляю его шокированную британскую морду.

– А что творится? Не преувеличивай, твой лорд и пикнуть не посмеет: он получил сполна и на свой замок, и на жизнь, – Георгий спешил на выручку отцу, который, конечно, не нуждался ни в какой поддержке, но это был хороший повод продемонстрировать лояльность.

– Следствие идет, – буркнул Терлецкий.

– И что, мы должны как-то участвовать в этом следствии? Семью всегда трясут в первую очередь. Нам что, готовиться к подвалам Лубянки?

– Галка, ты поменьше BBC их слушай, – Георгий, как обычно, встрял в спор со сводной сестрой: – Нормальное следствие, в конце концов, Ларка реально пропала.

– Может, мне с детьми вернуться в Лондон, пока не поздно?

– А чего ты вообще приехала? Я же слышал: separated, separated… Что, сломался твой лорд? Не выдержал твоих забегов в ширину?

– Не твое дело. Пап, я обязана это выслушивать?

Терлецкий неторопливо дожевал, покомкал у рта белоснежную накрахмаленную салфетку и, вставая, произнес с подчеркнутым безразличием и даже некоторой долей иронии:

– Галя, привыкай к новой ситуации. Жорж, спасибо тебе за поддержку, конечно. Нам всем придется ответить на некоторые вопросы.

– И мне? – пискнула Леночка. Было видно, что ей не хочется отвечать ни на какие вопросы, и вообще желательно оказаться подальше от семейного гнезда Терлецких, на теплом песке красивого острова в бирюзовой лагуне, подчеркивающей синеву ее глаз.

Оказывается, самое страшное в жизни – неопределенность: знакомое зло как бы и не зло вовсе, а растворенная в суете рутина, а вот неопределенность – вот он, оскал Сатаны, апокалипсис сегодня и, кажется, Тютчевское: «И бездна нам обнажена с своими страхами и мглами…» Где я, мать вашу? Что происходит? Почему подо мной смятая простыня? Почему вокруг меня не запах вонючего клея и дорогого дезинфектора, а старого дерева и пыли? Я сплю? Я умерла? Тогда почему я чувствую сквозняк и в нем запах уже увядающей сирени и только расцветшего жасмина? Почему со мной никто не разговаривает? Сколько времени я уже здесь, очевидно, это не клиника, а что?

Я помню, как я уснула слишком крепко и слишком надолго, как мне показалось, а может, я и сейчас во сне? Вот она, эта неопределенность, меня по-настоящему пугает. Я не боюсь, я не должна бояться. Что страшнее может случиться, чем лежать, как бревно? И не знать, кто и зачем это сделал с тобой. Кто и зачем? Ну, зачем – к бабке ходить не надо! Из-за бабок, конечно. Смешно! К бабке из-за бабок! Кто из них? Перебираю кандидатуры своих врагов. Сам Хозяин? Нет, однозначно нет! Не потому, что добр, просто практичен: зачем ему из-за нескольких миллионов, мелочи, по сути, весь этот геморрой? Жоржик? Жоржику деньги всегда нужны: дорогие увлечения и особенно недешевые пороки, но Жоржик хлипок душой и телом: у него и кишка тонка, и другие части прококаиненного тела, не говоря уже про великий семейный «секрет»: не слишком умен законный сын финансового гения Давида Иосифовича Терлецкого. Гала… вот это темная лошадка со своим лордом и бездонной финансовой прорвой – его аббатством. Может, неслучайно моя авария совпала с ее неожиданным возвращением домой? Эта умна, деятельна и беспринципна. Если баблосики закончатся, она не только меня в расход, она и папашу своего придушит. Или все же это новая сучка Терлецкого со своей мамашей? Но как? Две телки: молодая и старая – тяжелее эпилятора в руках ничего не держали. Или заказуха?

И кому могло понадобиться не прикончить меня там, в клинике, а утащить куда-то в ночь, к запаху сирени и жасмина. Откуда я решила, что ночь? Рассуждаю логически: днем вокруг меня толпа: врачиха, медсестры, какой-то озабоченный мужик, который моет меня и перестилает мою постель, родственнички опять же…

Кто? Кто в теремочке живет?

Скрипят половицы, странно, но я не чувствую опасности… подошел… это мужчина… когда-то я уже чувствовала этот запах… давно забыто… Что тебе нужно? Трубки мои поправить? Мешок с мочой опустошить? Памперс мой поменять? Извращуга!

Иннокентий Араелян много и тяжело работал, как и его родители: знаменитые патологоанатомы и судебные эксперты Гаянэ и Рубен Араэлян, как и их родители: лечивший весь Харьков от женских болезней профессор Гидеон и живший в советской «черте оседлости» для частников в Подмосковье известный дантист Израиль Араэлян. Дальше генеалогические познания Иннокентия не простирались, но он был уверен, что и вглубь веков уходили династии повитух, лечебников, дохтуров и целителей. Его родители познакомились в Москве, во втором меде, и были немедленно сосватаны счастливыми армяно-еврейскими семьями, которые не скрывали радости от такого подходящего во всех отношениях союза. Гаянэ и Рубен были абсолютно счастливы, породив через год после свадьбы Иннокентия и немедленно после этого вернувшись в свои обожаемые лаборатории, морги и научные кафедры. Иннокентий рос в семье деда-дантиста, а лето проводил в Харькове у деда-гинеколога – вопрос о том, кем станет подросший Кеша, не вставал. Никто из родных так и не узнал, почему юноша не стал врачом, не стал заниматься собственно лечебным делом, все выглядело естественно: не поступил в медицинский. Правда же заключалась в том, что Иннокентий стеснялся людей и их тел. Его вгоняли в краску их больные органы, его тревожили их испражнения, его раздражала необходимость поддерживать хотя бы формальный диалог с пациентами.