Вера Авалиани - Персональный миф. Психология в действии

– Ого! Слышите звук (мы с ним так и остались навсегда на «вы») – это ведь записывающая аппаратура. Ваши или наши установили?

Бертран на секунду приостановился, но не то время было, чтобы обращать внимание на такие мелочи – какая разница. Пусть завидуют!

Играет он или на самом деле такой – идеальная статуя, обтянутая кожей, прирожденный воин-победитель, который не знает поражений и сомнений. Надо сказать, что соображал и действовал он мгновенно. Это не раз подтвердила наша совместная жизнь.

Потом он набрал полную ванну воды, зажёг свечи по краям и нежно мыл меня губкой. Его авантюризм и свобода в поступках не выглядели абсолютным бесстыдством только потому, что были так естественны. Но остальных это порой шокировало не только в моей республике, но и во французской. Помню, он идёт в трусах через огромный магазин одежды, выбирая джинсы и примеряя их у стойки кассы, а не в кабинке. Или он мог спокойно, будучи абсолютно голым, открыть дверь горничной.

Секс был замечательным, регулярным и размеренным. Но не тон держал меня рядом с Бертраном. Была вторая наживка для меня – его почти отцовская нежность по отношению ко мне, от которой у меня комок подступал к горлу. Потом заснули мы быстро и тихо на советском белье в цветочек, которое в отеле было даже в люксе.

К нему как-то раз приехала подруга, с которой он жил, пока был экономическим советником в Вене. Милая, жутко влюблённая в него женщина. Он был с ней ласков и добр, как… как с больной. И я поняла, как же она страдала, когда он её оставил.

Но даже тогда мне в голову не пришло, что иметь по подруге в каждой стране – это стиль его жизни. И что мне когда-нибудь тоже придётся страдать так же.

Он неизменно оставался романтичным. Всегда наготове были свечи и великолепная музыка, неизменно в моём доме появлялись цветы, а по утрам завтрак в постель. Первое время мне казалось, что я опять плыву по облаку. Но в нём временами мелькали грозовые разряды.

К счастью, на меня Бертран никогда не повышал голос, но на подчинённых мужчин умел орать таким страшным голосом, каким это у них там не принято. И ещё он всегда и всюду опаздывал. Он и Миттерана встречать в аэропорту, когда тот приехал, опоздал на полчаса. Меня это раздражало. Но я отлично понимала, что это особенность его психики – у него вообще не было чувства времени. И даже моднейшие часы с сигналом на руке не могли его дисциплинировать в этом смысле. Но по этой же причине, когда я уже засыпала, он брал ноутбук и писал, писал, писал – чувство гипертрофированной ответственности толкало его к тому, чтобы что-нибудь не пропустить в отчётах к своему министру. Тот его, впрочем, терпеть не мог: очень уж ярый он был посол. По секрету Бертран мне сказал, что его прочили на это место. Но вскоре Миттеран умер – а Бертран остался послом. Нелюбимым во Франции, да и тут против него активно интриговали. Он встречался как с действующими политиками, так и с оппозиционерами, а тем было что рассказать.

Мы были просто созданы, чтобы жить вместе. У него даже была какая-то хозяйственность. Например, он обёртывал новые книги бумагой. И прикрывал вышитыми салфетками свалку из газет и журналов в углу.

Он переводил мне на немецкий язык французские фильмы – мы их смотрели, обнявшись, по видику, и возил кота Чучу к ветеринару, осыпал меня подарками в виде антиквариата. А у меня в то время не было денег даже на новые колготки. Но я никогда ничего не просила. Но как-то раз он скупил магазин в Париже. Позвонил оттуда и спросил, какой у меня размер. Я сказала, что 44. Этим номером в СССР обозначался «смол». А во Франции размер приблизительно на небольшую бочку. Так что все вещи мне пришлось раздарить подругам. Но какие они были красивые!

Мы вместе, естественно, появлялись на всех мероприятиях. А проведя нас на первую службу в Кафедральный собор, который тогда как раз перестал быть музеем, его пресс-атташе даже представила меня патриарху как жену Бертрана.

Его манеры – чуть сдержанные, очень организованное тело и безмерная работоспособность и меня как-то подстегивали. Хотя он никогда и ничего не переваливал на меня. Даже когда у него случился приступ желчекаменной болезни, и ему было больно так, что он загибался в буквальном смысле этого слова, я вызвала врача – и он с ним, морщась от боли, шутил.

Как-то раз, когда мы ночевали у меня дома, во дворе так развылась собака, что мы не выдержали и забрали её к себе. То есть ко мне. Эта заросшая и немолодая чёрно-седая болонка моментально полюбила Бертрана, что не мешало ей гадить в его тапки.