Дмитрий Сафонов - Энские истории

Хирург, пожилой опытный грузин, все время что-то негромко напевал себе под нос; черные и седые волосы его усов торчали сквозь старомодную марлевую маску; в такт своей странной песне он резал, дергал, шевелил толстыми пальцами и что-то подтягивал внутри моей плоти. Но я не чувствовал боли! Мне казалось, что сознание работает абсолютно четко, но при этом я не чувствовал ни малейшей боли! И все-таки, под самый конец операции, когда я услышал решительные команды врача, доносящиеся из-под куска белой марли (в том безболезненном полузабытьи мне казалось, что именно маска — источник сочного кавказского акцента, сними он маску — и будет говорить чисто!): "Уходим! Шить мышцу! Фасции! Ах, этот сосудик! Я его не заметил! Зажим! Накладываем лигатуру! Так! Теперь кожу! Иглу! Шелк! Дренаж! Оставить в ране дренаж!" — в этот момент я все-таки отключился. Нет. Не так, чтобы сразу: кто-то заглянул мне в зрачки и пристально в них посмотрел, затем схватил здоровую, правую руку за запястье. Я подумал, что это — Пинт, что ему все известно и что он пришел за мной. Я попробовал вырваться, сделал несколько глубоких вздохов и… поплыл. Я плыл все быстрее и быстрее, но не в воде, а в какой-то сухой шершавой белизне, и вдруг — провалился в огромную черную дыру; она засосала меня, как воронка. Все!

Я очнулся после операции и долго не открывал глаза: прислушивался, есть ли кто-нибудь, кроме меня, в комнате. Так прошло полчаса. Или около того — точно не знаю, ведь у меня были закрыты глаза. И даже если они были бы открыты — все равно, часы-то с меня перед операцией наверняка сняли. А даже если бы и не сняли — я ведь ношу их на левой руке, как все нормальные люди, а левой рукой я бы все равно пошевелить не смог — потому что я был ранен именно в левое плечо. В общем, я лежал с закрытыми глазами около получаса. Ну, или немного больше — потому что я, кажется, пару раз засыпал.

Короче, когда я решил, что в палате, кроме меня, никого больше нет, я потихоньку открыл глаза. Но не оба сразу, а сначала правый. Ну, а уж после него, конечно, левый. Когда я потихоньку открыл правый глаз — понятно, я сделал это для того, чтобы в случае чего так же незаметно закрыть его, чтобы никто не начал орать: "Смотрите, он пришел в себя! Смотрите, он открыл глаза!" — так вот, когда я потихоньку открыл правый глаз, я никого не заметил. Затем я прикрыл правый глаз, а левый, наоборот, приоткрыл. И тоже никого. Тогда уже я без опаски открыл оба глаза, и что же я увидел?

Прямо передо мной, в ногах, развалившись на колченогом стуле, сидел этот проклятый пианист. Почему пианист? Ну, не знаю, по-моему, только пианисты могут так паскудно одеваться — в черный пиджак с блестящим воротником, и на шее — дурацкий бантик. А! Еще вот почему: у него были какие-то тонкие, бегающие, неприятные пальцы. Он что-то говорил, а пальцы словно жили сами по себе: порхали по невидимой клавиатуре и брали беззвучные аккорды. В общем, не знаю, почему, но, по-моему, он был пианистом. Впрочем, даже если он никогда не играл на этом чертовом рояле, какая разница? Что от этого меняется? Ровным счетом ничего! Поэтому не надо ловить меня на слове: был он пианистом или не был, это никакой роли не играет!

Он сидел и смотрел на меня и при этом улыбался. Буквально щерился, как параша! С чего, спрашивается? Я так и хотел ему сказать: "Хули ты, мол, щеришься, козел?", но не смог. В горле пересохло. Говорят, так всегда бывает после операции. Поэтому, вместо того, чтобы громко сказать: "Хули ты, козел, щеришься?" я тихо прошептал: "Пить." Ну, блин, так вообще в жизни часто бывает, не обязательно только после операции — хочешь сказать одно, а говоришь совсем другое.

Он дал мне стакан какой-то тухлой воды и сухо сказал:

— А улыбаюсь я просто так, по привычке. Но если вам не нравится — то не буду.

Я приподнялся на подушках и, выстукивая зубами "Танец с саблями", выпил полстакана.

— Так всегда бывает после операции — очень хочется пить, — сказал пианист. Спасибо, просветил! Сказал бы еще, что дважды два — четыре; да кто же этого не знает! Короче, не удивил он меня этим откровением. Удивление пришло позже.

— Ну что же, Александр Николаевич, у нас очень мало времени для разговоров, поэтому я, пожалуй, начну, — он забрал у меня стакан и поставил на тумбочку рядом с изголовьем.

Я молча наблюдал: что он будет делать дальше?

А он скрестил руки на груди, понюхал розочку в петлице и серьезно посмотрел на меня.

— У нас действительно очень мало времени. Точнее, у вас, Александр Николаевич, — поправился он.