Тана Френч - Искатель [litres]

– Ты б не нашел ее, ну, – улыбаясь, говорит Март Келу. – Затейница она, гора эта, вот как есть.

– Ты ж ее знаешь, – говорит Кел. – Шагай первым. – Марта у себя за спиной ему не хочется.

Тропа ведет вверх и вниз между валунами, среди колючих вспышек желтого дрока и пятен долговязого вереска, чьи пурпурные колокольчики блекнут до бурых бумажных.

– Все это вокруг, – говорит Март, шевеля вереск клюкой, – вереск обыкновенный. С него самолучший мед на свете. Мужик по имени Пядар Руах, он жил тут наверху, держал пчел, когда я был маленький. Бабуля отправляла нас к нему за банкой его меда. Клялась, что он от любых бед с почками. По ложке утром и вечером – и будешь как огурчик, на раз-два.

Кел не отзывается. Он следит, не идет ли за ними кто, – помимо всего прочего, он бы не удивился, возьмись опять за ним приглядывать Трей, – но повсюду окрест ничто не шелохнется. Влажная земля на тропе проседает под ногами. Март насвистывает себе под нос тихую сиротливую мелодию с неведомым ритмом. Иногда напевает строчку-две, на ирландском. На этом языке голос у Марта звучит иначе, в нем хриплая, отстраненная жалоба.

– Это песня о человеке, который отправляется на ярмарку и продает свою корову, – сообщает он Келу через плечо, – за пять фунтов серебром и одну желтую гинею золотом. И говорит: “Если пропью все серебро и растрачу золото, какое дело кому, раз его не касается?” [64] Март поет известную ирландскую народную песню Cad É Sin Don Té Sin.

Поет еще. Тропа ведет вверх. На плоской травянистой равнине под ними расстилаются поля, остриженные, бледные в резком солнечном свете, поделенные стенками, что выстроили по соображениям, забытым не один век назад.

– “Если в лес я пойду за ягодами или орехами, снимать яблоки с веток или пасти коров, и лягу под дерево передохнуть, какое дело кому, раз его не касается?”

Кел достает телефон, включает камеру и нацеливается на пейзаж.

– Выключи, – говорит Март, прерывая песню на полустроке.

– Я дочке сказал, что иду гулять в горы, – говорит Кел. – Она попросила поснимать. Ей здешние красоты нравятся.

– Скажи ей, что забыл телефон.

Он стоит на тропе, опираясь на клюку, смотрит на Кела, ждет. Через минуту Кел выключает телефон и убирает его в карман. Март кивает и возобновляет движение. Чуть погодя запевает вновь.

Похожие на папоротник растения, какие не попадались Келу на равнине, тянутся с обочин тропы, хлещут по ботинкам. Мартова клюка тихонько и ритмично похрустывает в такт песне.

– Человек говорит, – поясняет он Келу: – “Люди болтают, я никчемный оболтус, ни товаров при мне, ни прыличной одежды, ни скотины, ни богатства. Но я счастлив жить в лачуге, какое дело кому, если его не касается?”

Март сходит с тропы и протискивается в брешь в осыпающейся, покрытой лишайником каменной стенке. Кел следом. Они пересекают участок, по виду расчищенный давным-давно, а потом заброшенный, его захватила высокая тонкая трава. В одном углу разрушенные остатки каменного домика, гораздо старше Бренданова. Март, проходя мимо, не поворачивает головы. Дыхание ветра трясет травяными метелками.

Чем выше они карабкаются, тем острее делается холод, он вспарывает на Келе слои одежды и колет кожу. Кел сознает, что идут они кругами, петляют, возвращаются, но один куст дрока или болотистый участок смотрится слишком похоже на другой, и потому ничего не разберешь. Кел то и дело поглядывает на солнце и на пейзаж, старается вычислить местоположение, но смекает, что ищи он хоть целый год, повторно это место не найдет. Ловит ехидный взгляд Марта.

Не подсматривая в телефон, Кел не в силах прикинуть поточнее, давно ли они идут; больше часа, может, полтора. Солнце высоко. Он размышляет о четверых мужчинах, что медленно и упорно брели вверх по этой тропе, в холстине между ними – покойник.

Март ведет их через густой ельник, в ложбину и далее на очередную тропу, по которой идти получится лишь гуськом, тут хребет уплощается с обеих сторон. Среди торфа и вереска поблескивает вода.

– Теперь с тропы не сходи, – советует он Келу. – Каждый год тут овца или две влезают в болота эти и уже не выбираются. И двадцать пять не то тридцать лет тому мужик один приезжал из Голуэя – трехнутый на всю голову, ей-бо. Лазил вверх-вниз по горам босиком каждую Чистую пятницу да розарий начитывал попутно. Говорил, что Приснодева ему сказала, будто однажды, если не отступится он, она явится ему на дороге. Может, и явилась, однако выбрала, похоже, паршивое место, поди знай, но однажды мужик тот не вернулся. Ребята ходили его искать и нашли мертвым в болотце. Восемь футов от тропы, все еще тянул руки к сухой почве.