Ларс Миттинг - Шестнадцать деревьев Соммы

Отломив кусочек лепешки, Гвен обмакнула его в иссиня-черную массу — баклажановый чатни, по ее словам.

— Понимаю, а точнее? — отозвалась она, неторопливо работая челюстями.

— Отюй.

— Отюй?

— Дa. Знаешь, где это?

Лиск жевала как-то нарочито. Слишком явно, как бы показывая, что ответ скоро последует. Проглотив еду, она вытерла губы салфеткой, на которой не осталось никакого следа от этого прикосновения, и сказала:

— Ну, конечно. Все, кто не проспал уроки истории, знают про Отюй. Это же там находится кладбище Блайти-Вэлли. Там проходила важнейшая британская линия фронта во время битвы на Сомме. Отюй разбомбили вдрызг. Ты там потом бывал?

— В Отюе? — Я покачал головой. — Я, кроме Шетландских островов, нигде не был.

— А поедешь туда?

Я поправил пепельницу.

— Наверное. Хотя я надеялся найти ответ здесь. А здесь одни камни.

Девушка отвела взгляд, и я так поторопился заполнить возникшую тишину, что она показалась искусственной паузой.

— И ты, — добавил я.

На это Гвен отреагировала лишь непроницаемой улыбкой. Какой она улыбнулась, сказав, что было бы жаль, если б я женился на острове Кармёй.

Так что нечего мне было на нее пялиться. Нечего таращиться.

— Ну, и каково было тебе расти у твоего дедушки? — задала она следующий вопрос.

Я рассказал ей немножко. O хуторе. Что до ближайшего магазина грампластинок надо добираться шестьдесят километров — шесть норвежских миль — на попутках. Но у нее был свой макияж, а у меня — свой. Саксюм был бесконечно далек от « Ресторана Раба» в Леруике. Так что я подставил мелкоячеистый дуршлаг под ту инфу, которую сливал ей, и когда завершил краткий очерк жизни Эдварда Хирифьелля, этот дуршлаг был забит до краев. Словно я варил сок из ведерка нечищеных ягод, и в сите осталась подтекающая кашица из мелких веточек, муравьев и хвои. Только мой дуршлаг отяжелел от бойцов Восточного фронта, молчания и взглядов исподтишка перед коопторгом. А вот чему я, напротив, позволил проскользнуть в дырочки, так это рассказу о матери. Потому что мне самому хотелось открыться кому-нибудь. Испытать, что я почувствую при этом.

Я рассказывал так, будто всю жизнь знал это. Что она родилась в Равенсбрюке, выросла в Реймсе и приехала в Норвегию, где ее позже разыскал Эйнар.

— Она сменила имя, — сказал я. — Но я даже не знаю, почему она выбрала имя Николь.

— А что их связывало? — спросила Гвен. — Твою мать и Эйнара.

— Точно не знаю, — ответил я. — Только то, что в тридцатые годы Эйнар работал во Франции. Он был столяром-краснодеревщиком.

— Ты знаешь французский? — уточнила девушка.

— Немножко. Мама говорила со мной по-французски.

— Il me semble que ce soit un bon souvenir [34] Мне кажется, это хорошее воспоминание ( фр. ). , — произнесла Лиск. «Приятное воспоминание», — перевел я для себя.

Я кашлянул. Пробормотал про себя ответ, пробуя вновь овладеть полузабытой мелодикой языка.

— Oui, en effet. Mais c’est aussi tout ce dont je me souviens d’elle [35] Да, так и есть. Но это еще и единственное, что напоминает мне о ней ( фр. ). , — сказал я.

Но тут принесли еду. Хотя назвать это едой… Я как будто окунулся в горячую ванну, вынырнул, и перед моими глазами открылся лучший мир. Место, где каждую мою жилку холят и лелеют. Маленькие пузатые кастрюльки на латунных подставках, с зажженными под ними греющими свечками. В жирном изжелта-белом сливочном соусе плавали разбухшие изюмины, щедро посыпанные кокосом. Нанизанное на шпажки свежайшее красно-оранжевое мясо. Официант опрокинул миску на белое фарфоровое блюдо, осторожно поднял ее и открыл взору светло-желтый купол риса с морковными включениями. Затем из духовки, шипя и разбрызгивая жир, появились две плоские лепешки, распространяющие вокруг стола сладкий пьянящий аромат выпечки.

Я в каком-то дурмане уплетал это все за милую душу. Ароматы смешивались и переплетались, одно блюдо было вкуснее другого, и я знал, что объемся и что должен себе это позволить. Кусочки цыпленка были страшно острыми, я потел и хотел еще потеть. Так бывает, когда припев не кончается, а только нарастает.

Я посмотрел на Гвен через поднимающийся от тарелки пар. Она ела мало, она ела изящно.

Музыка поменялась. До этого момента звучало только ничего не говорящее бренчание, а тут раздалась попсовая мелодия, которую я презирал еще дома. Шлягер, под который претенциозные девахи из Винстры разогревались перед вечеринкой. Который выскочки включали в своих новых автомобилях, чтобы угодить им.