Инна Булгакова: Литературный агент

— Они, собственно, и не скрывают… А что? Почему вы вдруг заинтересовались этой парой?

— Меня интересуют все, кто присутствовал на юбилее Старцева.

— Все? Тогда начинайте с меня.

— Только без обид, Платон.

— Какие могут быть обиды в такой ситуации! Но почему мы?

— Помните «Русский Логос»?

— Ну?

— Тогда я почувствовал дух смерти.

Покровский перекрестился.

— Вы спирит?

— Да ну! Я вышел в прихожую за Маней… Что вы так смотрите? Да, я на юбилей напросился из-за нее.

— А Юла?

— Юлию Глан я взялся спасать… вот тебе и спас! Ладно, сейчас не обо мне. Вы все подвалили к телевизору после меня. По чьей инициативе?

Кто, кроме сестры, знал, что Юла выступает? «Русский Логос» шел в прямом эфире.

— Понятия не имею. Я перебрал (точнее, меня издатель достал) и вышел в ванную умыться. Иду обратно — тут уж вы все в дверях толпитесь. Да это все не суть важно… Алексей, что вы подразумеваете под «духом смерти»?

— Пока это и для меня загадка, Платон.

На платформе меня опять затрясло, новенький невроз — трясучка из ледяного погреба, приступы повторялись примерно каждые два часа. И я не посмел углубиться в тот лес (полуночный, языческий — сейчас солнечный… и все равно опасный), а пошел, следуя указаниям Покровского, по шоссе. Минут через тридцать за поворотом открылись железные и черепичные кровли в зелени — Холмы на высоком холме, под ним небольшие озера — целых три, — подернутые синей сверкающей рябью, переходящие в болотца с камышом; характерный для Подмосковья влажный ландшафт. Над водою носятся чайки с воплями, закрой глаза — и ты на море, даже будто пахнет не болотом, а йодистыми испарениями, и так легко дышится, когда не виден лес слева, в котором смерть.

А потом была переполненная сиренью, пахучая улица, коричневый забор, калитка… Она вдруг отворилась, и передо мной предстал Тимур Страстов, с ним мы были слегка знакомы раньше, еще до рокового этого мая. «Папараццо» назвала его Юлия Глан. Крупный, с крупными, мясистыми чертами лица, бритоголовый — что называется, интересный мужчина за пятьдесят, был он известен редкостным профессиональным чутьем, всегда приводящим фотокора в эпицентр событий.

Казалось, сначала появляется буревестником Тимур, а потом происходят землетрясения, теракты, катастрофы… Вот так однажды он прилетел к нам в экспедицию на Памир — и в тот же день словно с небес низвергся мощный камнепад, вдребезги разбивший мою жизнь.

Увидев его, я, наверное, переменился в лице (и здесь «горячая точка»? Конечно! Мне ль не знать?), Тимур воскликнул:

— Алексей Юрьевич, что-то случилось?

— Что случилось?

— На вас лица нет.

— Бессонница замучила.

— «Бессонница, Гомер, тугие паруса, — подхватил Тимур жизнерадостно. — Я список кораблей прочел до середины…» — так под его «мандельштамовское» мурлыканье мы продвигались к дому по дорожке меж душистыми кустами и лиловыми левкоями. — «И море, и Гомер — все движется любовью. Кого же слушать мне? И вот Гомер молчит…» Вы к Самому? — Явно с заглавной буквы произнесено, с подчеркнутым пиететом, почти переходящим в иронию. — Или к Манюне?

— К обоим. Мне неловко, что я без приглашения…

— Не беспокойтесь. Федор Афанасьевич вас ждет.

— Ждет? — Я аж испугался.

— Отец, без сомнения, заинтересован в вашем визите.

— Это почему?

— Узнать хоть какие-то известия о дочери. Он жутко переживает, а у вас с ней роман.

— Откуда сведения?

— Кто-то где-то вас вместе видел…

Страстов смутно и ласково улыбался, мы стояли на крытом крыльце стилизованного русского терема — кругом золотистое кружево резьбы, крутые ступеньки ведут наверх на открытую галерею с витыми перильцами. На которую вышел Сам, высокий, сутуловатый, с лицом скорбно-выразительным в глубоких резких морщинах и с длинноватой бородой пахаря. Как «писатель земли русской», был он в светло-желтой «толстовке», подпоясанной наборным ремешком, на мой поклон бросил нетерпеливо:

— Вы к Мане? Она больна.

— Очень жаль. А что с ней такое?

— Давление пониженное, полная апатия. Но раз уж вы приехали — поднимайтесь, пообщаемся.

На галерее, окруженной персидскими гроздьями, на круглом столе звенел старинной песенкой самовар на углях, стояли три тонких стакана в подстаканниках, три розетки (она собиралась пить с ними чай и не вышла?), булочки, мед, варенье.

— Замечательно! — Я жадно, обжигаясь, выпил стакан, в голове словно прояснелось, но сердце продолжало ныть и сжиматься от страха.