Адольфо Бьой Касарес - Ненависть любви

В столовой, около радиоприемника, который передавал «Забытый вальс», Маннинг раскладывал пасьянс.

— Вам не кажется, что музыка сейчас не очень ко времени? — спросил я его.

Он посмотрел на меня так, будто это он, а не я только что проснулся:

— Музыка? Извините… Я ее не слышал. Включил радио, чтобы послушать последние известия, потом увлекся пасьянсом и обо всем забыл…

Я решил держаться отстраненно:

— Вы просто зубр в пасьянсах!

— Не думаю, — отозвался он. — Один мой друг утверждает, что из тысячи раскладов получается только семьдесят пять. Мне кажется, это преувеличение.

— Пытаетесь проверить?

Я заметил, что в обращении с Маннингом беру несвойственный мне покровительственный тон. Уж очень он был маленького роста!

Пока он пытался объяснить мне что-то о подсчете процента вероятности, я подошел к окну. Просто не верилось, что там, над этим мутным небом, могут быть другие, солнечные небеса. Я почувствовал отвращение к этим бесконечным песчаным суховеям.

В углу оконной рамы сидел паук.

— В этот час они — к несчастью, — сказал я и взял газету, чтобы прихлопнуть паука.

— Не убивайте его, — попросил Маннинг. — Он выполз, потому что играла музыка. Я посадил его тут два или три дня назад, и вы посмотрите, сколько он наткал за это время.

Я посмотрел: грязная паутина с дохлой мухой.

— Уберман, — послышался голос, — вы нам нужны.

Это был Корнехо, в белых вельветовых брюках и спортивного покроя рубашке. В его интонации было что-то от решимости капитана судна, терпящего бедствие, когда тот отдает последние распоряжения команде.

— Идите… — сказал он. — Там собираются закрывать гроб. Поддержите Эмилию.

Всегда приятно встречать людей, способных оценить присущие тебе качества лидера.

В кабинете Эмилию уже поддерживали Атуэль, Монтес и комиссар.

— Я, пожалуй, пойду, — объявил Корнехо и скромно удалился.

Чувство ответственности побуждало меня приблизиться к Эмилии. Атуэль и Монтес разговаривали с ней. Я обсуждал с комиссаром капризы погоды, посматривая на них: мужчины выглядели как обычно; Эмилия сидела в кресле в неудобной, напряженной позе, будто играла в какой-то пьесе, где по сценарию в этом месте ей было положено страдать. Неожиданно я подумал: Корнехо позвал меня в кабинет потому, что я действительно нужен Эмилии, или чтобы исключить мое присутствие в каком-то другом месте?

Позвякивание посуды и столовых приборов оповестило о приближении завтрака. Я не смог отогнать эту неподобающую в данный момент мысль. В конце концов, в традиционной церемонии первой дневной трапезы есть нечто поэтическое, что возникает всякий раз с ненарушаемым древним постоянством, несмотря на бесконечное повторение. Я извлек из кармана пузырек с мышьяком и высыпал себе на левую ладонь обычные десять крупинок. Поднеся их ко рту, я уловил в честных глазах комиссара Аубри удивление и зарделся, как юнец.

В дверях появился Корнехо. Он был бледен, ужасно бледен, как будто внезапная старость обрушилась на него и стерла с лица все краски. Он оперся на стол.

— Мне нужно поговорить с вами, комиссар, — сказал он устало.

Мы с комиссаром подошли к нему. Атуэля, казалось, интересовал только недосягаемый пейзаж за окном. Эмилия удалилась, за ней бестактно последовал Монтес.

На картине Алонсо Кано смерть запечатлела ледяной поцелуй на устах спящего ребенка [18] «На картине Алонсо Кано смерть запечатлела ледяной поцелуй на устах спящего ребенка». — Вероятно, имеется в виду картина испанского художника Алонсо Кано (1601–1667) «Богоматерь со спящим младенцем» (ок. 1652). .

Выйдя из кабинета, Корнехо пошел в комнату Мэри. Он хотел, чтобы кто-нибудь кроме владельца похоронного бюро и случайного полицейского попрощался с Мэри, прежде чем ее положат в гроб. По дороге он встретил какого-то человека. Тот сказал ему, что идет вниз, за инструментами. Мимоходом Корнехо сорвал три листка с календаря, украшенного изображением альпаргат [19] Альпаргаты — полотняная обувь на подошве из дрока или пеньки. фирмы «Лангуст». Теперь календарь показывал правильную дату (я так подробно перечисляю все эти детали, будто они имеют значение для нашего рассказа; впрочем, может, они и в самом деле были важны для доктора или, по крайней мере, не давали ему сбиться в своем рассказе, так же как те планы и схемы, которые он накануне чертил вилкой на скатерти). Итак, он вошел в комнату Мэри. Тут Корнехо умолк, задрожал, отер лоб платком… Нам показалось, он вот-вот потеряет сознание. То, чему доктор явился невольным свидетелем, было ужасно; когда человек сталкивается с таким в одиночку, то при первом рассказе об этом его переживания достигают апогея. То, что он увидел, уверял нас Корнехо, было столь чудовищно, что отныне и навсегда сама эта комната в воспоминаниях и снах будет для него кошмаром. В пустой спальне, в самом сердце онемевшего дома, погребенного в песках, при неверном свете свечей, среди теней, которые, казалось, отбрасывает несуществующая в этих краях листва, он увидел, как мальчик Мигель целует мертвую девушку в губы.