Адольфо Бьой Касарес - Ненависть любви

Воцарилось молчание.

Наконец комиссар воскликнул:

— Уважаемый инспектор! Какая странная манера сотрудничать со своими коллегами!

По его тону чувствовалось, что он глубоко задет, а также что он понял Маннинга, но не испытывает ни малейшего интереса к его версии. Что до меня, то я едва сдерживал любопытство (и, честно говоря, горжусь этим: прочность нашей связи с жизнью измеряется силой наших страстей). Я стал умолять Маннинга не тянуть и прочитать нам наконец эти слова — ключ, открывший ему и Атвеллу то, что для нас все еще оставалось тайной.

— Вот что написала сеньорита Гутьеррес перед смертью, — монотонно проговорил Маннинг и прочитал по бумажке: «С болью объявляю о своем решении, потому что слишком хорошо знаю, как оно ужаснет вас, а если что-то и могло бы побудить меня отказаться от моего твердого намерения, то это только наша долгая дружба и мысль о вашем добром ко мне отношении и привязанности. Но все оборачивается так, что мне не остается ничего, кроме как попрощаться с этим миром и покинуть его».

Удел всех нас, писателей, повинующихся призванию, а не жажде наживы, — непрестанные поиски предлога оттянуть момент, когда мы беремся за перо. С какой услужливостью жизнь подсовывает нам эти предлоги и с какой деликатной готовностью она идет на поводу у нашей лени! Очарование неясности — самоубийство или убийство? — пропало. Вопрос был исчерпан. Настало время вернуться к исходной точке. Я заперся в тишине своей комнаты, погрузился в уютные объятия мягкого кресла, открыл девственно чистую тетрадь и книгу Петрония. Тут я подумал о Мэри.

Подобно исследователю, имеющему дело с текстом, допускающим тонкие и часто противоположные толкования, я еще раз тщательно проанализировал ссору двух сестер вечером, перед кончиной Мэри. Я задумался также о тех пружинах, которые могли побудить самоубийцу спрятать предсмертную записку среди других бумаг.

Я спросил себя, не был ли ее поступок продиктован своеобразной, извращенной честностью. Таким образом Мэри облегчала свою совесть. Она оставляла нам свидетельство, которое должно было спасти невиновного от ответственности, но оставляла его спрятанным.

Это самоубийство явилось неизбежным концом драмы, о которой я догадывался. С отчаянной пылкостью, присущей всем греховным чувствам, Мэри влюбляется в жениха Эмилии. Втайне она надеется его отбить и, когда понимает, что проиграла, решает умереть. В замысле ее самоубийства есть сладость мести. А если бы кто-нибудь подумал, что это не самоубийство, а убийство? В последний вечер ей удается заставить Эмилию разгневаться на нее. Потом она пишет записку, где говорится, что она убила себя сама, но пишет ее на той же бумаге, на которой переводит книгу Майкла Иннеса, и кладет записку среди листков перевода. Она допускает возможность, что все случайно раскроется, и полагает, что таким образом спасает свою душу.

Далее я проследил роль Атвелла в расследовании. Он сказал мне, что не хотел вмешиваться по двум причинам. Первую я не понял, и она, кажется, касалась вопросов законности; вторая заключалась в его сложных отношениях с Эмилией и Мэри. Убедительно. Я врач и знаю, какую путаницу вносят чувства в нашу профессиональную деятельность. Он еще, кажется, добавил, что не хотел ранить самолюбие комиссара.

Я отказывался признать, что роль Атвелла в этом деле так проста, как он это пытается представить. Очевидно, что разгадку нашел Маннинг. Но самостоятельно ли? Сквозь его дедуктивные выкладки не проглядывал ли направляющий ум Атвелла?

Потом я поговорил с Аубри наедине и спросил его, кто такой этот инспектор.

— Очень важный человек в «Репартисьон», — ответил он. — Атвелл так знаменит, что вынужден отдыхать на курорте инкогнито, как король.

Я посмотрел Аубри в глаза. В них не было и тени насмешки, только уважение. «Репартисьон» — это Главное управление федеральной полиции. Атвелл работал в следственном отделе.

После обеда был момент, когда мы с Эмилией оказались наедине в дальнем конце стола. Я немедленно этим воспользовался. «Мне нужно поговорить с вами», — сказал я с настойчивостью несколько грубоватой, чтобы она не показалась настойчивостью влюбленного. Подозреваю, я тогда еще сам не знал, о чем собирался говорить. Но поговорить должен был, ибо чувствовал инстинктивную потребность в общении — одном из самых здоровых и благородных свойств человеческой души.

На нас никто не смотрел. Я взял Эмилию за руку и с глубоким сердечным чувством сообщил ей о зловещих измышлениях комиссара. Она не отняла руки. И ничего не ответила. Ни удивления, ни возмущения, ни протеста — ничто не нарушило ее тихой скорби. Мне бы следовало радоваться этому, но я почему-то почувствовал себя обманутым.