Чарльз Вильямс - Мертвый штиль - Женщина из захолустья. Дядюшка Сагамор и его девочки. Мертвый штиль

— Заткнись!

— Им всего-навсего приходится быть осторожными. Банковский бизнес — дело тонкое, там все сплошная коммерческая тайна, и малейшая огласка…

— Да прекрати же свой треп, ради всего святого, или ты намерен издеваться надо мной?

— Но почему? — невинно осведомился я. — Я-то думал, что ты желаешь поговорить о Барбаре Ренфру. Знаешь что? Давай разбудим мясника — пусть он прямо сюда доставит свиных ребрышек, и мы на всю оставшуюся ночь закатим пикник, обстоятельно обсуждая столь важную тему со всех сторон. Что скажешь, к примеру, о ее глазах: фиолетовые они или фиалковые?

— По-твоему, это смешно?

— Нет, — возразил я, — в два часа ночи, когда мне не дают спать, я ничего не считаю смешным.

— Ну, ни один мартовский кот в этом городе не выставит меня дурой. Если ты думаешь, что я намерена дать людям повод смеяться у себя за спиной…

— Напомни им о размерах своего состояния. Никто из них тогда не посмеет даже улыбнуться.

— Насмехаешься! Продолжай в том же духе! Почему бы тебе не признаться, что не питаешь ко мне ничего, кроме презрения? Скажи, что я старше тебя, толста и глупа…

— Меня уже мутит от всего этого. Ради Бога, заткнись и давай спать!

— Не смей разговаривать со мной таким тоном!

— Тогда не будь дурой!

— Дурой… кто — я? Ну может, ты и прав. У меня хватило ума только на то, чтобы выйти замуж за мартовского котяру, который ничего не добился в жизни…

— Хорошо, — прервал я. — Значит, я прав: ты дура! О чем же тогда разговор?

— О! Так ты сознаешься?

На этой стадии промывки мозгов я готов был за час сна признаться в том, что у меня колоратурное сопрано.

— Да! Напиши за меня признание, и я подпишу его не глядя.

— Ты ненавидишь меня, не правда ли?

— Раз ты так считаешь, то да.

— Нет! Хочу услышать, что ты думаешь.

— Мне платят не за то, чтобы думать, — категорически заявил я. — Я всего лишь предмет домашнего обихода. Дорогая милая игрушка, призванная скрасить досуг домохозяйки. Компаньон с ушами, способный заниматься любовью и выслушивать всякое дерьмо на протяжении семи часов без перезавода.

Вне себя от ярости, она села в кровати и замахнулась, целясь мне в лицо. Я перехватил ее руку и удерживал, пока она пыталась высвободиться; в ходе этой борьбы ее тело то отливало серебром в лунном свете, то казалось угольно-черным, когда попадало в тень. «Да, — подумалось мне, — зрелище, должно быть, впечатляющее».

Я опустил ноги на пол и встал, оттолкнув ее от себя и отшвырнув на кровать. Она простерлась на постели, уткнувшись лицом в подушку. Никто из нас не произнес ни слова. Мгновение я стоял, тяжело дыша, словно мою грудь стянуло тугой лентой, затем повернулся, вышел из спальни и спустился по лестнице.

Прошлепав босиком сквозь душную темноту гостиной и оказавшись на кухне, я потянул на себя дверцу холодильника и почувствовал, как мои ноги обладало холодом, пока я вынимал банку с пивом. На мне были лишь пижамные штаны, и в свете лампочки из холодильника я видел, как блестит от пота мой торс. Ну ее к дьяволу! Пусть забирает свои деньги и катится куда подальше вместе со всей дурью, вспышками ревности и талантом драпировать и обставлять спальню…

Я в сердцах хлопнул дверцей холодильника, включил свет на кухне, чтобы отыскать открывалку, и свирепо набросился на банку с пивом. Сделав несколько глотков, я направился с ней к короткому лестничному пролету в конце кухни возле посудомоечной машины.

Большая комната в цокольном этаже — причудливое сочетание мастерской и студии — была моей, жена появлялась здесь от силы раз-два в месяц, чтобы лично проследить за тем, как Риба кавалерийским аллюром гоняет пыль и машет мокрой тряпкой. Я щелкнул выключателем. Помещение в длину занимало весь цокольный этаж. Ближняя ко мне стена была уже полностью отделана панелями красного дерева, которые я выкладывал собственноручно, слева тянулись книжные полки, утопленные в нишах, а в застекленных шкафах справа хранились спиннинги, удочки и три дробовика — моя личная собственность. Тяжелый, обитый кожей стул стоял под лампой для чтения рядом с книжными полками, а далее располагалась старая кушетка, изгнанная из гостиной во время последнего ремонта и смены обстановки.

Я был сыт по горло. Подумать только, Барни Годвином помыкает какая-то белобрысая кукурузница! К черту ее! Утром упакую свои манатки — и поминай как звали! Терпеть такое — себе дороже. Я допил пиво, выключил свет и завалился на кушетку, уныло взирая на серебристое сияние луны за окнами. Прошло немало времени, пока мне наконец удалось заснуть.