Инна Булгакова - Крепость Ангела

— Ладно, Петь, оставим исповеди. Какова цель твоих вопросов?

— Меня не удовлетворяет версия о самоубийстве. Давай сами проведем расследование.

— Ты серьезно?

— Абсолютно.

— Зачем тебе это?

— Зачем? Погибли мои друзья, я должен знать, кто им «помог»! — Пафос справедливости звенел в его голосе, чуть ли не ликование — болезненное, мне показалось.

Я согласился.

15 сентября, понедельник

Я сидел на диване, суровый чехол опять благоухал изысканным лекарством, но не так сильно, как вчера. «Пью горечь тубероз, ночей осенних горечь…»

— Вы выращиваете розы?

— Есть у меня тут оранжерейка, — рассеянно отозвался доктор; он читал и перечитывал записку Митеньки. — Она ее сохранила, — произнес задумчиво. Тут же встряхнулся: — Видите? Типичное раздвоение личности: это он сам — двойник его, «черный человек» — является каждый вечер и влечет к смерти.

— А женщина?

— Самое банальное: его секретарша. Он был крупный чиновник в Союзе художников. Она его обожала, отмечали свидетели, в их связи был какой-то надрыв, надлом… и вот результат.

— Почему Марья Павловна не уничтожила записку перед смертью? Больше никаких бумаг в комоде нет.

— Откуда мне знать…

— Как она умерла?

— Паралич, за мной Лара приехала, испугалась, бедненькая. Она скончалась при нас от кровоизлияния в мозг. — Старик подумал и повторил мой вчерашний вопрос Петру: — Родион Петрович, какова цель ваших вопросов?

— Я хочу знать происхождение «Погребенных» — что послужило толчком к замыслу?

— Кабы я был верующим, я бы сказал: Провидение. Ведь фреска написана до гибели Митеньки. Но я материалист и говорю: трагическое мироощущение совпало с не менее трагической реальностью.

— Вы хорошо помните те события?

— Превосходно. У стариков, так сказать, дальняя память… Но знаете, что я вам предложу? — Доктор помедлил, отражаясь в самоварном серебре. — Замалюйте фреску, уничтожьте записку и заживите счастливо… Я человек загрубелый по роду профессии…

— Я тоже загрубел… по жизни. Но вот приспичило разобраться в этой мистерии.

— Главное, чтоб это не превратилось в манию.

— В манию?

— А что! — Он вдруг подмигнул, до жути исказившись в отражениях. — Картинка не оживает, вы не входите в круг персонажей?..

— Нет, — соврал я.

— Ну-ну. А то сейчас у меня любопытнейший пациент, сосредоточен на мистических мотивах, знаете…

— Местный?

— Нет, из Москвы. Впрочем, врачебная тайна. Итак, что конкретно вас интересует?

— День гибели Митеньки.

— А, восемнадцатое мая.

— Вы уверены? Записка помечена шестнадцатым.

— О, это как раз характерный для суицида симптом. Означает душевную борьбу: страх перед концом и неодолимое влечение к нему. Вспомните знаменитейших самоубийц: Есенина, Маяковского — носили «объяснения» при себе не один день, не решаясь… Гениально подметил Достоевский, помните, в «Бесах» Кириллов?

— Страх боли?

— Вот-вот! Элементарнейший страх плоти, которую предстоит измучить.

— Ну, там пистолет, веревка… А яд, наверное, самый безболезненный способ?

— А вы попробуйте! — предложил лукавый старик. — Я на вас погляжу…

— Вы б смогли?

Он словно опомнился:

— Это я сгоряча ляпнул. Так вот, восемнадцатое мая. Я — свидетель. Ближе к ночи ко мне является Марьюшка…

— Вы были уже хорошо знакомы?

— В общем, да. Они больше года боролись за этот самый флигель, бумаги приезжали оформлять.

— И мужа знали?

— Поверхностно… Один раз они были у меня в гостях. И беседовали мы вот за этим столом… наряду с другими темами, — старик понизил голос, — о травах.

— О болиголове?

— В том числе. Митенька очень интересовался, а я-то разливался соловьем. Представьте: яд исчез. Но обнаружил я это уже после суицида.

— Вы подозреваете…

— Я знаю! Меня на минутку вызвали к больному, и когда я вернулся, Митенька вышел из кладовки (Видите дверь? Там я хранил травы), больше туда в мое отсутствие никто не входил.

— Мало ли что могла Марья Павловна потом сказать.

— Так были свидетели! Они-то и сказали. Друзья Митеньки, художники — милейшая пара. Они приехали в Опочку на этюды. Не ее друзья, заметьте, и я тогда ее другом не был. Через несколько дней я наносил визит больному, видел Марьюшку на пруду, она писала. Такая живая, обаятельная женщина, ее сорока я б ей не дал. Перекинулись двумя-тремя словами, а ночью, где-то в двенадцатом, она примчалась ко мне — внезапные роды, семимесячные.

— У Марьи Павловны?