Инна Булгакова - Крепость Ангела

— Ладно, одной загадкой больше, одной меньше… уже все равно. Счастливого пути тебе, девочка.

— А костер?

— Сам догорит.

— Нет, я дождусь.

Я пожал плечами и удалился в дом, на кухню, соображая, все ли подготовил как надо… Степе я назначил на завтра аудиенцию и дал запасной ключ от дома (на случай если не застанет и т. д.). Постмодернист выбран как человек деловой, особыми комплексами не обремененный, и Лариса девочка уравновешенная, без особых страстей, будить меня не станет. Значит… все.

Я налил Лариной брусничной воды из кувшина в глиняную кружку, поднялся в бабкину спальню и сел за шаткий столик как раз посередке между «Погребенными» и «родословным древом». Вырвал листок из блокнота. Никаких жалких слов, покаяний и пеней, кратко и банально: В моей смерти прошу никого не винить. 15 сентября. Расписался. Достал пузырек из внутреннего кармана пиджака, вылил в кружку все (пора с этим ядом покончить!).

Поднес к губам. Страшно? Нет, главный защитный механизм не работает. Кто-то налетел сзади и выбил тяжелую кружку из рук.

— Что ты наделала? Все разлилось!

— Что в том пузырьке?

— Снотворное.

— А это что? — Она упруго подскочила и схватила листок со стола. Я хотел вырвать, но она кинулась к окну, раскрыла и выбросила, крикнув: — В костер эту жалкую бумажку!

Значит, смысл уловить успела. Шустрая девица, черт бы ее побрал! Сам виноват… не мог до завтра потерпеть, приспичило!

— Почему?

— Потому. Я убил жену и брата и хочу умереть так же.

— Как убили? — Сказано чуть ли не с презрением. — Не врите!

— Честное слово.

— За что?

— Чтоб заполучить состояние.

— А потом отравиться? Что вы все врете! — Она взглянула на брызги в пыли на полу. — Что это?

— Болиголов. Вот тебе первое доказательство, что я не вру.

— Да откуда у вас?..

— От бабули.

— У Марьи Павловны был яд?

— А ты как думала? Такие картинки просто так пишутся? — Я уселся на перину под «Погребенными». — Я у нее отобрал, а ты… ты все пролила!

Лара усмехнулась:

— Думаете, я вас боюсь?

— Да отстань ты от меня!

— Значит, Евгения вы тоже… А куда спрятали?

— Его я не трогал.

— Что-то у вас не вяжется… Уверена, на такое слюнтяйство вы не способны.

Я рассказал ей то, что никому не рассказывал.

Марье Павловне весной исполнилось семьдесят, она была больна; и все-таки меня поразила ее твердая уверенность в скором конце. «Завтра я умру», — сказала она как-то мельком, вроде шутливо, но пепельные глаза глядели серьезно, даже торжественно. Всеволод уехал, я помог старухе подняться в спальню, уложил в кровать, не отрываясь от «Погребенных», — жутью несло от этой фрески, она завораживала и отталкивала. С усилием оторвался, подошел к окну: художница выводила допотопный велосипед из сарая… раз, другой, третий мелькнула на тропинке под деревьями и исчезла в зелени.

— Да, я ездила к доктору посоветоваться, — объяснила Лара. — Мне тоже не понравилась та фраза.

Я подсел на кровать и заговорил с ней об этом. Сроки, мол, человеку неизвестны. «Мне известны, человек может собою распорядиться, если имеет волю и средства». Она сунула руку под подушку и замолчала, но этот жест ее навел меня на мысль почти неосознанную; я бесцеремонно отстранил больную и достал пузырь. Яд? Она умоляюще протягивала руки. Я заговорил. Мне когда-то был дан дар слова (Степино брюзжание: «Ты любого уговоришь на подвиг или на подлость!»). Господи, я говорил о бессмертии души. Мы провели вместе час, и она добровольно рассталась с ядом. Но не предложила уничтожить, а заметила: «Это болиголов, порции на четыре. Может, и тебе когда-нибудь пригодится». Вот таким вот славным пророчеством отплатила она мне за «милость к падшим». Больше я ее не видел, но «завет» помнил и яд хранил. И прихватил пузырь с собой, когда всемогущий биржевик позвал меня на сделку.

— Вы задумали их отравить?

— Да.

— А как же проповедь о бессмертии души?

— Слушай, давай не будем копаться. Прими как данность… раздвоение личности: я хотел его убить и убил.

— А ее?

— Никогда добровольно я не причинил бы ей вреда.

— Но как же?..

— Не знаю. Ее смерть для меня непостижима.

Он ждал меня в прихожей с сигарой, с шампанским, в белом костюме и черной жилетке. Золотой лик мира сего. «Ладно, Родя, твои встречные предложения. Я готов удовлетворить их. — Он помолчал и добавил: — В разумных пределах». Дополнение о «пределах» любопытное, в западном, так сказать, духе (в нашем, особо если выпимши: «Р-рубаху р-разор-рву!» — не то чтоб нищему отдам, но — кураж, полет). «Дворянский обломок, Сева, не стоит таких денег. Ты мне за жену желаешь заплатить?» — «А, вот что тебя волнует! — Он вдруг взял с постамента статуи Петра маленькую сумочку, ее, из Венеции, и поцеловал. — Супругу отдаю в придачу. Мне она уже не нужна». Этими словами, точнее, интонацией — так говорят о продажной женщине, использованной проститутке, — он решил свою участь. «Мне надо подумать, Сева, о сумме. Принеси-ка сигарку». Кузен прытко удалился, я достал пузырь, отлил (кажется, четверть… впрочем, не ручаюсь) в его бокал, а когда взял свой (да, я желал его участь честно разделить), вошла она. «Что ты здесь делаешь, Родя?» — «Да вот Севка предлагает тебя за дворянское гнездо отдать. Хочешь?» — «Ты не в своем уме!» — «Но ты и мне не нужна». — «Я знаю. Но мне непонятно…» Тут вернулся Всеволод с сигарой, я сказал: «Иди ты к черту!» — и ушел, сбежал в Опочку.