Людмила Мартова - Мадам будет в красном

– Ну, что там у вас? – спросил он. – У меня, как и следовало ожидать, пустышка.

– Крушельницкий не знает, где Олимпиада, и я ему верю, – сообщил напарник и друг. – Он очень обеспокоился тем, что происходит, попытался дозвониться до доктора Бердниковой, но у той выключен телефон. Так-то разумно, если она хочет быть уверена, что мы не отследим ее по местонахождению мобильника. Слушай, он просит трубку. Хочет, чтобы ты рассказал ему дословно, что именно сказала тебе Олимпиада.

– Здравствуйте, Станислав, – сухо сказал Зубов, когда Крушельницкий коротко поздоровался, – я не знаю, что вы хотите от меня услышать, а главное, зачем?

– Мне некогда с вами спорить, Алексей, – тоже с прохладцей в голосе ответил Стас. – В отличие от вас я совершенно точно знаю, что Липа не может быть преступницей, и это простое знание вселяет в меня тревогу, что ей может грозить опасность. Именно поэтому я прошу вас дословно передать мне, что именно она вам сказала.

– Она несла бред, как психически больной человек. Про математическую ошибку, которую совершил великий профессор Лагранж, который никогда не ошибается. Про то, что он правильно поставил знак, но неправильно раскрыл скобки. Вам от этого легче? Это дает хотя бы малейшее представление о том, где может быть Олимпиада Сергеевна?

– Пока нет, – Крушельницкий говорил ровным тоном, который бывает у людей, когда они смертельно волнуются. – Но я постараюсь восстановить ход ее мыслей, потому что от этого зависит жизнь. Ее, а значит, и моя.

Он снова передал трубку Лаврову.

– Ну, Леха, встречаемся в отделе? – спросил тот. – Кто в магазин заезжает, ты или я? Жрать ужасно хочется.

– Давай ты, – попросил Зубов. – Мне кажется, я сейчас сдохну, как надорвавшийся конь в упряжке. Сил ни на что нет. То ли намерен разболеться окончательно, то ли нервишки шалят. Меня это дело доконает. Слишком личное оно для меня, понимаешь?

– Понимаю, – ответил Лавров коротко. – У самого так было. Но, Леха, рано или поздно это все кончится, а жизнь нет. Она пойдет дальше и будет прекрасна, несмотря ни на что. Даже не сомневайся.

– Да я и не сомневаюсь, – вяло сказал Зубов.

Через час они встретились в рабочем кабинете, быстро разложили на столе купленную Лавровым нехитрую снедь, разлили по кружкам огненный чай, который оказался как нельзя кстати, потому что Алексея бил озноб. Температуру померить, что ли… Они успели выпить примерно по полчашки и съесть по одному бутерброду, когда позвонил дежурный.

– Тут к вам гражданин рвется, – сообщил он, – буйный. Крушельницкий фамилия, пускать или в «обезьянник» определить?

– Пускать, – заорал Зубов, моментально забывший про усталость. Распахнул дверь кабинета.

Через три минуты с лестницы ввалился бледный Стас в наискосок застегнутой куртке. Шапки на нем не было, глаза блуждали.

– Парни, мне нужна ваша помощь, – сказал он. – Телефон сел, я не смог позвонить, поэтому приехал. Я знаю, что задумала Липа, и я знаю, где она сейчас. Поехали. Может быть, мы успеем. И еще. Мне кажется, что вы должны предпринять некоторые меры предосторожности.

Уже второй раз за сегодняшний день Зубов оказался перед входом в квартиру Бориса Савельева. Он уже видел эту металлическую дверь с взрезанным глазком, более того, стоя перед ней, разговаривал с самим Борисом, и было это, Зубов посмотрел на часы, всего два часа назад. Объяснение Крушельницкого казалось ему фантастическим, Зубов в него не верил.

По словам Стаса выходило, что Олимпиада Бердникова для того, чтобы доказать свою невиновность, решила сама поймать убийцу. На живца, так сказать.

– А кто убийца-то? – спросил Зубов жалостливо. Стас ему нравился, а его категорическое нежелание примириться с тем фактом, что его любимая женщина – психопатка, вызывало даже какое-то уважение.

– Вы мне не поверите, хотя это совершенно очевидно и лежало на поверхности, – ответил Крушельницкий, и теперь в его взгляде проскользнуло что-то, похожее на жалость. – Лагранж додумался, потому что он – гений. И мы с Липой, хотя и с опозданием, но додумались тоже. Плохо, что по отдельности, а не вместе. И плохо, что поздно.

Зубов все равно не понимал. У него поднималась температура, ноги и руки стали ватными, да и голову словно набили ватой, серой, клочкастой, с остатками стебельков хлопчатника. Такой мама в его детстве затыкала щели в окнах. Маленький Зубов любил рассматривать узоры на замерзших стеклах, дыханием протаивать в них дырочку, через которую можно было смотреть на улицу, а заодно выколупывать из-под рамы вату, катать ее между пальцами. Иногда весь подоконник бывал засыпан мусором, и мама очень ругалась.