Александр Олейников - Дом №12

Надобно заметить, что еще даже после самого курса, уж отучившись, я никак не решался ехать обратно в убогую окраину и вотчину моего детства, поскольку спесь и барство в моем шальном рассудке подавляли во мне желание распрощаться со светом. Я никак и думать не хотел про то, что близость Москвы может статься для такой же дальностью, какой тогда была дальность города N. Поэтому я, используя все свои уловки, хитрость и изощренность, как-то вскользь заявил дядюшке, что вот мол, хочу пожить в Москве и отыскать работу уже здесь, но покамест я еще не имею устойчивого поприща в судебной практике, то прошу покорно высылать переводы мне и далее. Поначалу все шло гладко, но вскоре, как это и предвиделось, дядюшка мой, прознав об таких моих прилежных стараниях, начисто прекратил высылать мне денег, и тут же призвал меня в город, не полагаясь на мое несомненное стремление к юрисдикции.

Делать было нечего. Я отправился в дорогу и, несмотря на мой пылкий возраст и жажду общества, все же решился провести еще несколько лет в нашем городе, и вот почему.

Дело тут в том, что, как я уже и говорил, мой дядюшка нашел в городе себе весьма полезных и нужных знакомых, одним из которых был Сергей Антонович Поварихин, управитель главной городской столовой на Мясницком проспекте, которому нужно уделить также несколько времени и строк в моей повести. Прежде всего скажу, что человека этого никак нельзя назвать рассудительным и честным, а всем своим видом он походил на огромного и щекастого борова, нежели на человека. Все его повадки и манеры были пронизаны до самых основ спесью, капризами и избалованной прихотью, но даже и среди таких ущербных качествах я явственно мог отличить надменную и властную жилу его характера. Был же он лыс, но носил мощные усы с закруткой, а вся его голова, и тем более затылок, щеки и лоб, напоминали любому встречному огромный и медный чан. В жидких же и маленьких глазенках его читалась истинная подлость и скупость, а его подозрительный прищур давно уж прослыл как бы самим проницательным оком. Нельзя же его было еще и отличить худобой кости от такой же тучной и всем умом туговатой дочери его, кою звали Маруськой, но называли Марышкою (а потому не стану отклоняться от оного обычая и я). Об этом персонаже мы поговорим отдельно ниже, а покамест следует объяснить следующее.

Родной дядюшка мой, посчитавши, и, по-видимому, рассудивши по себе, что влияние большого города и света может сказаться на мне чересчур отрицательно, решил устроить мои дела здесь таким образом, чтобы на моем успехе могло как-нибудь сказаться покровительство или протекция одного из губернских капиталистов, каким например являлся и самый Поварихин. А поскольку тот находился с ним в отношении фамильярном, то тут же и решил предпринять такую попытку. То есть он решил что быть под крылом Поварихина намного лучше чем повесничать в Петербурге, куда уж давно взирало мое сердце, и с тем самым они вдвоем порешили посватать меня с этой самой Марышкой, дабы мое счастье в устойчивом и доходном месте, в качестве не последнего лица в городской столовой, было совмещено с успешным браком и благим продолжением рода. Что даже будь я хотя бы порасторопнее в коммерческом деле, каким я бывал в картах и по делам волокитства, то смог бы несомненно достичь еще намного большего успеха, чем его смог достичь сам Сергей Антонович.

А достичь то он смог его вот как. Давно, еще когда он и сам был находчив и молод, будучи еще гимназистом, устроился он на работу в эту же самую столовую вместе со своими приятелями по классам. И вот как-то раз все они занимались своею работаю, как вдруг один из них, то есть тот, что был позадорней, изъял из сумы одного из поваров горсть гусарского табаку, после чего, обольстив ею всех своих друзей, предложил им выкурить его через трубку. Поварихин же однако ж курить не отказался, но все же предпочел донесть об том главному управителю лично, питая в том выгоду и наивное подхалимство. Управитель тут же приказал всех курильщиков вон, а Поварихина заметил и приобщил к делам более ответственным и серьезным. Так например последний сделался вдруг человеком нужным и ловким в обращении с пищей и счетом круп, работал там как за троих, всюду был полезен и дельный, своевременный, весьма бойкий и расторопный. Словом он везде и к каждому умел найти особый подход и проявить себя самым рачительным образом.

Такое его прилежание никак не могло остаться незамеченным со стороны управителя столовой, и, спустя уж несколько лет, он добился еще одного повышения и приспособился к совершенному познанию своего дела. В этих фискальных, подхалимских и рачительных его движениях легко можно было увидеть карьеризм и формализм, ибо уже потом, спустя много усердных лет, он добился даже руки тщедушной дочери того самого управителя(который, впрочем, являлся еще и владельцем самой этой столовой), после чего тут же вошел в наследники над всем его имением и через еще каких-то пять или шесть лет уже сам стал полноправным владельцем этого частного заведения. Вот каков был мой вероятный свекор, и что еще удивительно, так это тот самый его формализм, который доходил иной раз до таких вершин, что было даже гадко и пошло. Впрочем, ко времени становления его главенства в столовой не поменялось практически ничего, разве что только весь персонал был выдрессирован под муштру.