Александр Олейников - Дом №12

Как-то раз, спустя уж как целых пять лет, вновь явился тот самый гражданин, прибывший ночью, но только на этот раз в рессорной бричке и одетый во фрак хорошего покроя. Прошедшие годы не обогатили его здоровье и силу, но он, однако ж, держал себя на сей раз поживей и проворней. Он оставил своего человека снаружи и отправился вовнутрь дома, где Артемий Павлович встретил его с весьма радушным усердием, и куда через четверть часа велели явиться и мне. Удивленный, я тут же вошел в кабинет и застал двух стариков в разговоре об военных их достижениях.

– Вот, посмотри, посмотри ж какой славный малый из него вырос. – Сказал Артемий Павлович, торжественно указывая на меня и обращаясь к своему собеседнику.

Тут-то мне и внесли ясность всего сказанного, так, что я был потрясен неожиданной новостью до самого своего основания. Оказалось, что предо мною сидел не просто хмурый и чопорный офицер и чуждый сердцу старик, а мой самый родной дядюшка. Немало интересного вытекло из моей с ним беседы и пролило свет на презренное мое рождение. Человека же этого звали Федором Николаевичем и было ему пятьдесят девять лет от роду; сам же он был некогда гвардейским капитаном и довольно часто воевал то с турками в двадцать восьмом на Балканах, то с поляками в тридцатом во время холерных бунтов, а то и вовсе командовал в пятьдесят пятом на Дунайском театре военных действий пехотой; воевал он также супротив коалиции и в Черноморье. Словом он был закоренелым и опытным ветераном, несмотря на всю свою дряхлость. Родной же брат его, то есть мой отец, был намного младше чем сам он, и также воевал на Северном Кавказе, где позднее и сложил свою голову. Надобно заметить, что за исключением меня, практически весь мой род, что я узнал уже потом, состоял из одних военных офицеров и бравых, задорных вояк, что даже мой собственный прадед, чье существование мне и в мысли не приходило, воевал даже со шведами еще в восемнадцатом веке. Быть офицером и почетным гражданином было написано на роду у всех наших мужей, но, ровно настолько, насколько это было неотъемлемым, настолько же и трагичным в последствии, ибо никому из моих предков, за исключением моего дядюшки, не удавалось умереть своей смертью, и, так как все они почти до одного сложили головы на поле брани, то, осмыслив их горькую, но славную участь, я решительно отказался поступать в полк и нарушил тем самым традицию своего рода.

Относительно же самого Артемия Павловича могу сказать то, что он был старинным знакомым моего дядюшки, который не раз спасал ему жизнь. В следствии же этого он во век был обязан счастьем и взаимною помощью Федору Николаевичу, от чего и теперь, уж спустя столько лет, исполнил всю его просьбу в высшей степени рачительно и идеально, то есть именно ту, что заключалась в моей судьбе и последующей жизни. Объясню же теперь и это.

Когда отец мой, зачав меня, оставил мою матушку и отбыл на службу, то почти через год с небольшим умерла от продолжительной болезни и сама моя матушка, успев оставить меня на попечении у одной из своих близких и верных приятельниц. Приятельница же эта, получив известие об смерти моего батюшки, никак более не могла справиться и решить: что ей нужно было делать дальше. Разумно здесь было то, что она оставила маленького меня на свое воспитание и перебралась позднее в глухую периферию, в город N, где также скоропостижно отправилась на тот свет от тифа. Оставшись на руках у одной из ее крепостных фавориток, я попал каким-то нечаянным случаем под покровительство одного из тамошних помещиков, и уже потом, немного позднее, под видом какого-то расчета перешел во владение помещику Винокурову, кой по стечению судьбы, имел поместье именно в одном из тамошних селений.

Вскоре без какого-либо особого разбирательства я был причислен к семье Теремьева, где суждено было прожить мне до самого десятилетнего возраста, почитая их своими истинными родителями и тяготея также от несладкой жизни, хотя и привыкши к ней.

Ничего этого ни Винокуров, ни мой дядюшка не знали совершенно, тем более что последнему было не весьма надобным доискиваться судьбы семьи своего покойного брата, об которой он также ничего не знал. Впрочем, стоило бы объяснить вам его столь странный вид, в каком и как он прибыл к своему сослуживцу впервые, после ухода в отставку. Дело в том, что дядюшка мой, как и свойственно всех удалым офицерам, страшно кутил и играл всю свою службу, что в конце концов привело его в не весьма надежное состояние. После выхода в отставку у него не осталось ни единой копейки и даже старинные его приятели позабыли об нем как о чуме, и что даже много долгов было прощено ему по мягкости и снисходительности. Крайнее его положение доходило уже до того, что он начал продавать свои последние вещи, некогда им приобретенные, за такой грош, что даже было стыдно.