Мэри Стюарт - Гром небесный. Дерево, увитое плющом. Терновая обитель (сборник)

– Не могу в них писать. Вы не возражаете?

– С какой стати?

И вдруг я увидела. Руки его были страшнейшим образом обезображены, должно быть вследствие ожогов. Белая, мертвая на вид кожа отливала зеркальным блеском, точно полиэтилен, и тут и там ее стягивали складками багровые шрамы; форма этих рук, равно как и фигура и черты лица, некогда отличалась безупречностью линий, но увечья обезобразили и их, превратили в нечто жуткое, кошмарное. Такое лучше прятать от посторонних глаз; так Адам и поступал до сих пор. Вот что еще, оказывается, скрыло романтическое лунное зарево!

Должно быть, задохнувшись от неожиданности, я не сдержала легкого восклицания. Карандаш в руке Адама дрогнул, владелец Форрест-парка взглянул на меня.

Наверное, большинство людей так и смотрят – потрясенно, с болезненным отвращением, а потом быстро отворачиваются, ничего не сказав, переводя разговор на другое, притворяясь, что ничего не заметили…

– Ох, Адам, твои руки, твои бедные руки… Что с ними случилось? – воскликнула я.

– Я их сжег.

Пожар в Форресте. Его жена. «К тому времени пламя охватило постель. Ему удалось стянуть с нее одеяло и отнести ее вниз».

Адам протянул обезображенную руку к перчаткам. Не сводя глаз с моего лица, он мягко проговорил:

– Лучше надену-ка я их. Прости, я забыл, что тебе ничего не известно. В первый раз всегда испытываешь что-то вроде шока.

– Я… не важно. Не надо… ради меня… Мне… мне пора идти.

Я слепо потянулась к корзинке. Горячие, неуемные слезы обжигали мне щеки. Я напрочь позабыла о Дональде, пока не услышала его: «Вот, возьмите», – и корзинку всунули мне в руки.

– Мне давно пора, – пролепетала я. – До свидания.

И, не взглянув на обоих, опустив голову к самой корзинке, развернулась и почти выбежала из упаковочного сарая.

Я отчетливо ощущала, что позади меня воцарилась тишина и Адам, резко выпрямившись, по-прежнему держа в руках карандаш, смотрит мне вслед.

Так сложилось, что клубники и впрямь оказалось более чем достаточно. Жюли не вернулась.

Ужин, пусть изумительно вкусный, праздничным назвать было трудно. Точно все скопившееся напряжение последних дней сгустилось над столом тем вечером, постепенно нарастая, точно грозовые облака, неумолимо застывшие у горизонта снаружи.

Кон вернулся рано, притихший, настороженный; от носа к подбородку пролегли морщины, которых я прежде не замечала. Полуденный отдых явно пошел дедушке на пользу: он обводил взглядом стол, отмечая томительное ощущение ожидания, явственно нависающее в воздухе, и глаза его преехидно поблескивали. Настал его звездный час – и дедушка об этом знал.

Для того чтобы довести напряженность до крайней точки, не хватало разве что отсутствия Жюли. Поначалу предполагалось, что девушка всего лишь запаздывает, но по мере того как трапеза близилась к концу и становилось ясно, что Жюли вообще не приедет, дедушка принялся с невыносимой частотой прохаживаться по поводу забывчивости и неблагодарности молодежи. Задумывались эти реплики, чтобы вызвать жалость, а на самом деле звучали до крайности желчно и сварливо.

Кон ел да помалкивал, но в демонстративном молчании этом словно бы ощущался вызов. Видно было, что дедушка именно так и считает: он сурово посверкивал глазами из-под насупленных бровей и пару раз едва удержался от колкости и подначки вроде тех, которыми изводил внучатого племянника вот уже не первый день.

Я по возможности отвлекала огонь на себя, бессовестно щебетала о пустяках и имела сомнительное удовольствие сосредоточить внимание старика на своей персоне: внимание по большей части благосклонное – причем настолько подчеркнуто-благосклонное, что пару раз взгляд Кона скрестился с моим – точно сверкнула синяя сталь. Ничего, думала я, потом, когда он узнает, когда его мятежное, мучительное честолюбие наконец-то утихомирится, все уладится, все будет хорошо…

Как дедушка и предсказывал, положение спасало лишь присутствие Дональда. Археолог подыгрывал моим стараниям с превеликой галантностью и даже отпустил пару замечаний по меньшей мере фразы в три длиной, но и он тоже то и дело поглядывал на часы, а Лиза, председательствующая над великолепной парой уток à la Rouennaise [59] По-руански (фр.). и клубникой, наспех смешанной со взбитыми сливками, замкнулась в озабоченном молчании, что ситуацию опять-таки не сглаживало, а ей самой придавало вид до крайности недовольный.