Мэри Стюарт - Гром небесный. Дерево, увитое плющом. Терновая обитель (сборник)

Да и в любом случае выискивать было нечего. Какие бы тайны ни хранил увитый плющом дуб в прошлом, теперь он стал самым обыкновенным деревом, а почтовый ящик – пустым дуплом. Дно растрескалось и расщепилось, а в трещины набилась труха, сухая, как трут. Мелкие веточки и гнилая солома свидетельствовали, что здесь когда-то гнездился скворец. Плющ, касавшийся моего лица, пахнул темно и горько, как забытая пыльная рухлядь.

Я спрыгнула со стены и вытерла руки носовым платком.

Позади меня, огибая развалины сторожки, бежала в тень заброшенная аллея. Повернув голову, я взглянула туда, где в ясном лунном свете за отбрасываемой деревьями полосой темноты светлели белые ворота. Я почти различала аккуратные черные буквы на верхней перекладине. УАЙТСКАР. Я шагнула было в ту сторону, но потом одумалась. Сейчас или никогда. Что ж, пусть это произойдет сейчас.

Спрятав платок, я быстро зашагала по безмолвным мхам аллеи мимо разрушенной сторожки к дому.

Сегодня луна была более полной, а час – более поздним. Остов дома резко вырисовывался на фоне деревьев, что срезали углы здания, искажали очертания и вторгались в узор пустых окон. Среди азалий паслось несколько овец. Тихие звуки, с какими они рвали траву, неожиданно громко звучали в безмолвии безветренной ночи.

От солнечных часов до меня долетал запах роз и жимолости. Медленно спустившись по мшистым ступеням, я сошла на газон и направилась туда. Часы были затянуты толстым слоем листьев и усиков. Я подняла хрупкую веточку жимолости и поднесла ее к лицу. Длинные тычинки щекотали мне кожу, аромат был прян и безумно сладок, как сон летних ночей. Я уронила ее обратно на траву и, сев на нижнюю ступеньку, где цоколь тонул в траве, принялась осторожно раздвигать сплетение побегов жимолости, пока не обнажился стержень часов. Лунное сияние косыми лучами пало на него, проявив слабый намек на письмена, скрытые мягкими розеточками лишайника.

Содрав мох, я медленно провела пальцем по буквам.

Строчка ниже. Ее можно не нащупывать.

В десяти ярдах от меня прянула в сторону спугнутая овца, раздался дробный топоток убегающих копытцев – но я и без них знала, что была права. Он пришел – я знала, что он придет.

Ладони мои так и прижимались к сухому мху. Я чувствовала, как бьется и стучит кровь по холодному камню. Замерев на месте, я несколько секунд выжидала, не двигаясь, съежившись у подножия солнечных часов.

Что ж, пусть все случится сейчас. Надо поскорее покончить с этим. Выяснить раз и до конца. Ведь если не сейчас – этого все равно не избежать.

Я медленно повернулась и неловко, как марионетка на ниточках, поднялась на ноги.

Он стоял на краю леса в каких-то двадцати ярдах от меня. Всего лишь тень под деревьями, но это не мог быть никто другой. Он пришел не по главной аллее, а по тропинке от летней беседки.

Луна светила сзади меня. Я стояла не двигаясь, спиной к солнечным часам и, кажется, все еще опиралась на них, точно ища поддержки. Но, как ни странно, наиболее сильным моим чувством было облегчение. Случилось самое худшее, а у меня не было времени подготовиться, но, поскольку самое худшее уже случилось, скоро все кончится. Уж как-нибудь я сумею найти верные слова…

Казалось, прошла целая вечность, прежде чем он пошевельнулся. Но вот он шагнул вперед, навстречу лунному свету, и даже на разделявшем нас расстоянии я видела, что он всматривается в меня так, словно узрел призрака. Бледные косые лучи придавали его чертам резкость и контрастность, но все равно ясно было, что какое-то бурное чувство превратило его лицо в маску, где плоть словно бы отошла от выступающих костей, превратив лицо в набор схематичных плоскостей и углов, света и тени. Глаза выглядели неправдоподобно темными, а сведенные брови образовывали над ними сплошную черную полосу. Я видела четкие, словно выточенные из камня, скулы и тонкую линию рта, привыкшего выражать терпение или замкнутость. Но когда губы его приоткрылись, сразу стало ясно, как хрупок ледок этой сдержанности. Голос звучал уязвимо, почти нерешительно. Передо мной стоял человек, абсолютно не ведающий, какой получит прием. И собственно, откуда бы ему знать? В самом деле – откуда?

Наконец он заговорил, полушепотом, без какого бы то ни было выражения: