Мария Спасская - Девять жизней Николая Гумилева

— Ваша книга наделала много шума, — понижая голос, говорил он. — История всколыхнула не только Россию. Резонанс достиг Канады.

— Н-да? — оживился академик. — Приятно слышать.

— Представьте себе, приехал внук Мэтью Люка. Зовут его Земан Люк, он, кажется, юрист. Собирается выступить на чтениях с опровержением ваших утверждений и доказательствами, что его дед не надзиратель внутренней службы лейтенант Бурсянин, которого вы называете Палачом.

— Какие могут быть доказательства? — заволновался старик. — Мэтью Люк два года как умер.

— Да, но сохранились его дневники. Внук Люка планирует прочитать выдержки из дневников, полностью опровергающие вашу теорию о личности Мордовского Палача.

— Что такое дневники? — хмуро буркнул Викентий Павлович. — Я сам напишу десять дневников. Двадцать дневников. Сотню напишу! И выдам их за дневники Мэтью Люка. Так что зря внук приехал.

Академик приподнялся в кресле и пристально всмотрелся сквозь очки в стоящего в отдалении господина в добротном сером костюме и со шкиперской бородкой.

— Кто это? — коктейльной трубочкой указал он на бородача. — Багдасарян из архива? А он здесь какими судьбами?

Директор понизил голос и со значением проговорил:

— Андрей Андреевич привез сенсационную находку. Даже странно, столько лет эта папка пылилась в архиве и только сейчас обнаружилась.

— Что за папка?

— Приложение к протоколу обыска занимаемого Гумилевым номера в Доме искусств. Интереснейший документ.

— Очень бы хотелось взглянуть, — старик отодвинул от себя пустой стакан от сока, небрежно кинув в него трубочку. — Александр Владимирович, не сочтите за труд, попросите архивариуса подойти.

— Сейчас устроим.

Никандров подскочил со своего места и устремился к задумчиво жующему бутерброд архивариусу. Перемолвился с ним парой слов и в следующий момент уже вел к нашему столу. На ходу Багдасарян расстегивал портфель, торопливо вынимая потертую папку. Эту папку он и протянул академику Грабу сразу же после того, как почтительно его поприветствовал. Старик принял папку, благоговейно положив на колени. Сдернул с носа очки, протер специальной, извлеченной из очечника бархоткой, снова водрузил на нос и только после этого раскрыл папку. Вытащил ветхие листы, сшитые между собой грубой серой ниткой и переложенные пергаментом, и близоруко прищурился, пытаясь разобрать убористо написанные от руки строчки. Долго вглядывался и, наконец, произнес:

— Прямо даже не верится! В приложении к протоколу обыска «банного номера» Гумилева в Доме искусств указано, что присутствовавший при обыске Генрих Карлович Штольц изъял и унес с собой тонкую зеленую тетрадь с последними, еще не опубликованными стихами поэта. Как такое могло произойти?

Старик вскинул голову и удивленно воззрился на архивариуса.

— Если доказательств вины Гумилева и так хватало, то тетрадь стихов вполне могли отдали Штольцу, — пожал плечами тот.

— Штольц — это ведь Немец? — проявил осведомленность директор Никандров.

— Совершенно верно, — благосклонно кивнул Викентий Павлович. И обстоятельно пояснил: — Немец — так звали Штольца, когда он был заключенным. Это прозвище сохранилось за ним и после того, как после окончания срока Штольц стал работать в лагерной обслуге.

— К слову сказать, — многозначительно пощипал бородку архивариус, — никакой тетради со стихами Гумилева у Генриха Карловича Штольца при задержании не нашли. Выходит, что и последние стихи Гумилева Штольц припрятал в тайник на мосту. А Палачу про них ничего не сказал, и лейтенант Бурсянин забрал из тайника одни лишь только сокровища. Получается, что тетрадь до сих пор лежит в тайнике.

— Здесь попахивает сенсацией, — взволнованно подхватил директор культурного центра. — Неизвестные стихи Гумилева наделают много шума, и не только в нашей стране!

Академик Граб поерзал в кресле и протянул:

— Что-то мне нездоровится. Возраст, знаете ли. Да и устал я с дороги. Пожалуй, все-таки стоит прилечь. Не перенести ли нам «чтения» на завтра?

— Да-да, конечно, — засуетился Никандров. — Позвольте, я отвезу вас в гостиницу.

Судя по всему, гостиница была построена еще в первые годы советской власти, и все, что в ней находилось, сохранилось с далеких тех времен. Номер старика оказался довольно комфортабельным — у него работал сливной бачок и даже бежала тонкой струйкой теплая вода. У меня же не было и этого. Я уже разделась и в нерешительности топталась перед душем, но тут раздался стук. Накинув халат, я распахнула дверь. На пороге стоял академик, опираясь на выдвинутую ручку чемодана на колесиках. Отстранив меня плечом, он бесцеремонно вошел в номер, волоча чемодан за собой, и, прикрыв дверь, распорядился: