Мария Спасская - Девять жизней Николая Гумилева

— Ну, все. Довольно. Побегали, и будет.

И скованной походкой направился в сторону лестницы. Зиночка подхватила Татьяну и устремилась за поэтом.

— Николай Степанович! — прокричала Бекетова-Вилькина в напряженную коричневую спину.

Поэт остановился и обернулся, выжидательно глядя на девушек. Приближаясь к Гумилеву, Зиночка на ходу торопливо говорила:

— Николай Степанович, вы меня не помните? Зинаида Бекетова, мы встречались в Аддис-Абебе. Я подарила вам свои картины. — Зиночка подошла к поэту вплотную и интимно добавила: — А еще вы спасли мне жизнь. Так что теперь я ваша должница.

Длинное лицо Гумилева оживилось, бледные губы тронула мягкая улыбка. И снова Зиночка поймала себя на мысли, что от его странного, двоящегося взгляда становится как-то не по себе.

— Ну конечно! Зинаида Евсеевна! Конечно, я вас помню! Вы еще так забавно на меня сердились… Вы по-прежнему рисуете?

Зиночка игриво махнула рукой.

— Что вы, давно забросила. Как вышла замуж за Вилькина, так вдохновение и кончилось. Думаю начать писать стихи. Как вы полагаете, у меня получится?

— Даже не сомневаюсь! — горячо воскликнул Гумилев, кивками отвечая на прощальные поклоны проходящих мимо студийцев. — Конечно, если у вас нет таланта, настоящим поэтом вы не станете, зато научитесь быть отменным читателем стихов. Что, согласитесь, не менее важно. Вы, сударыня, тоже хотите научиться писать стихи? — вдруг обратился он к Татьяне.

До этого момента девушка стояла у окна, не решаясь подойти ближе и делая вид, что смотрит на Невский проспект. Гумилев ее поразил. При ближайшем рассмотрении у него оказалось лицо степного божка и поразительные руки с длинными тонкими пальцами, похожими на бамбуковые палочки. От неожиданности Таня вздрогнула и громче положенного выкрикнула, вызвав снисходительную улыбку Гумилева:

— Очень хочу!

— Ну, так что же вы там прячетесь? — поддразнил Николай Степанович. — Подходите к нам!

Татьяна на негнущихся ногах прошествовала к беседующим и застыла в паре шагов.

— Простите, не имею чести знать вашего имени-отчества, — галантно проговорил Гумилев, сгибаясь пополам и целуя Татьяне руку.

— Татьяна Яновна Яворская, — торопливо сообщила девушка, цепенея под его необычным взглядом, как кролик перед удавом.

— Очень рад, обворожительная Татьяна Яновна, что вас влечет стихосложение, — чопорно проговорил Гумилев. — У вас невероятно поэтичное имя, у вас обязательно должно получиться слагать стихи. Как я уже говорил, в сочинительстве стихов нет ничего сложного. Научиться подбирать слова и рифмы так же возможно, как научиться любому другому ремеслу. Поэтому я и назвал свой кружок «цех поэтов». Цех! Где все ученики — подмастерья. А я — мастер. Мэтр. Синдик. Имейте ввиду — я строгий учитель. Если хотите примкнуть к моим ученикам, извольте слушаться меня безоговорочно. Я готов хвалить, но я могу и наказывать. И наказания подчас бывают самые суровые.

Он замолчал, прислушиваясь к доносящимся снизу голосам разбредающихся по домам студийцев и давая возможность обдумать его слова, и только потом сурово спросил:

— Ну что, барышни, вы готовы стать моими ученицами?

Татьяна подняла на Гумилева робкий взгляд и, ни в силах вымолвить ни слова, кивнула. Зиночка же кокетливо передернула плечами и игриво заметила:

— Я хоть сейчас готова подвергнуться любому наказанию, пусть даже самому суровому.

— Милые дамы, знакомство необходимо отметить, — не спуская глаз с Татьяны, провозгласил Гумилев. — Я страшно голоден, могу съесть быка и потому приглашаю вас в одно уютное местечко, где подают превосходные бифштексы!

Они вышли на улицу и двинулись по разобранной мостовой, перешагивая через щербатые проемы и ощущая под ногами последствия убийственно холодной зимы и непосильной дороговизны дров. Минувшей зимой замерзающие горожане, не церемонясь, растащили на дрова для печек-буржуек не только сработанные из дерева мостовые, но также и деревянные дома, сараи и другие подверженные горению постройки. Печальной участи избежали только каменные особняки, на стенах которых серели расклеенные советские газеты.

Зиночке бросилась в глаза слепо пропечатанная страница петроградской «Красной газеты», где некий репортер с ничем не примечательной фамилией Петров заходился праведным гневом по поводу объявленного «костюмированного бала и кабарэ» с входными билетами стоимостью в десять тысяч рублей.