Джесси Болл - Стоит только замолчать [litres]

По этой причине я завлек ее в ловушку. По этой причине договор, подписанный Одой Сотацу, не был первым. Первый договор, заключенный точно так же, после предполагаемой азартной игры, был подписан Дзито Дзоо. Мне было стыдно за то, что я был вынужден его заключить, стыдно, что я был вынужден пойти на такое. Но со временем я понял, что она никогда бы не согласилась совершать те многократные бессердечные поступки, которые от нее требовались, если бы ее не принуждал к ним договор и если бы она не оставалась верна тому, что считала своей честью.

Как-то вечером мы с Дзоо играли в игру, в азартную игру на сравнение карт, на вытаскивание и сравнение карт. И ей, и мне везло или не везло в игре одинаково. Иногда выигрывала она, иногда выигрывал я. Вначале мы играли на фанты. Когда придумывание заданий для фантов оказалось слишком обременительным, мы переключились на договоренности с более опасными последствиями. Стали при проигрышах резать себя ножом. Я вышел из квартиры через окно на втором этаже и повредил ногу. Она вышла на шоссе перед автомобилем и заставила его съехать в кювет. Эти примеры я привожу как наглядные доказательства того состояния души, в котором мы сделали следующий шаг. Мы были влюблены друг в друга. Мы были влюблены в механизм, который применяли против удушающего давления конформизма. Мы все время впадали в отчаяние, потому что, сколько бы мы ни взбрыкивали, каждый раз ноша наваливалась на наши спины снова, такая же тяжкая, как прежде.

И все же у меня был мой план. Дзоо ничего о нем не знала. Я ей сказал, я сказал: Дзоо, на сей раз мы напишем договор. Мы заключим контракт. Контракт о том, чтобы один из нас на определенное время подчинился другому. Она стала возражать. На определенное время? Как банально. Почему бы не на время какой-нибудь затеи, почему бы не с начала до конца какой-нибудь затеи, а это могло означать неделю, или год, или еще более долгий срок. Вот какие предложения выдвигала Дзоо. Я согласился, и так мы установили условия договора. Проигравший будет вынужден подчиняться другому во всем в рамках текущего, конкретного проекта. В остальном он/она сможет распоряжаться своей жизнью, как вздумается, лишь бы его/ее действия не мешали успешному осуществлению проекта.

Я все записал на бумаге. Мы оба письменно удостоверили, что договор заключен и тот, кто проиграет в нашу карточную игру, будет вынужден расписаться на том листе. Мы указали дату.

Затем мы уселись лицом друг к другу. Я разложил карты. Она сняла колоду и вытянула одну карту. Я снял колоду и вытянул другую карту. Я выиграл, и она подписала договор. Проще простого. Я сложил карты в определенном порядке и знал, где искать мою козырную карту. Дзоо даже не подозревала, что я способен на такое. Не сообразила, что существовало нечто, чему я служил, ради чего я был готов на подставы. Но оно существовало, и я сделал то, что сделал. И с тех пор мог рассчитывать на абсолютное повиновение Дзито Дзоо во всем, связанном с Исчезновениями в Нарито.

Она никогда не отменяла договор и никогда не грозилась отменить. Ни разу не просила его показать. Собственно, я его не сохранил. Я уничтожил его сразу же, в тот же день, когда она его подписала. Видеть такой документ и вспоминать, как я себя повел в связи с ним, – нет, в этом я не хотел принимать никакого участия. Я заглядывал в будущее. Я размышлял о том, как могу использовать Дзоо, как могу подтолкнуть к переменам в жизни своей страны.

Как вы, наверно, уже подозреваете, карточная игра с Одой Сотацу была такой же мутной. Мы с Дзоо привели его в бар; мы напоили его. Дзоо кокетничала с ним. Я делал ему комплименты. Это был человек в трудном положении. Жизнь у него была тяжелая, беспросветная. У него мало что было, он мало на что мог надеяться. В этом смысле он был совершенно типичен, но по своей натуре типичным не был. По натуре он был гордым, был упорным. Я знал, кого получаю в лице Оды Сотацу.

Его проигрыш в карты, его подпись под признанием – все это было неизбежно. Я выстроил эту ситуацию у себя в голове еще годом раньше, сидя в своей комнате в Сакаи. Переставлял фигуры, угловатые, как комки бумаги, в строфах в своей голове, а теперь смотрел, как Сотацу пишет на листе бумаги. Он написал: “Ода Сотацу”, и написал дату, и поднял на меня глаза, а я смотрел на него из дальней дали. И тогда я понял: я это совершил.

Он вышел из бара, ушел неважно куда. Чем дальше, тем лучше. Если бы пришлось объявить его в розыск, это ничего бы не изменило. Я взял Дзоо за руку, пошел с ней домой. Мы вместе легли в постель. Я перечитывал признание, как поэт – стихотворение собственного сочинения, стихотворение, которое, как он чует, изменит его судьбу. Но, как получается и у поэта, его стихотворение изменяет чью-то судьбу, но только не его собственную.