Джесси Болл - Стоит только замолчать [litres]

Наверно, для того чтобы что-то сказать, люди изобретают простые способы или заранее их знают, но я всегда шла окольным путем. Мать всегда меня подкалывала. Ты каждый раз идешь окольным путем. Так и есть. Я иду окольным путем. Когда Сотацу был в тюрьме, я однажды пошла его навестить. В комнате с Какудзо для меня что-то переменилось, и я почувствовала, что сделалась вся холодная, пустая, как вымытая бутылка. Но в тюрьме я почувствовала себя молодой. Я понятия не имела, что я такое. Задала этот вопрос самой себе. Сказала: Дзоо, что ты вообще такое? Сказала, пока шла по коридору, и, честно-честно, я совершенно не представляла себе, что же я такое.

Когда я подошла к его камере, он сидел лицом к стене. Сотацу, сказала я, это твоя Дзоо. В эту минуту мы шагнули в старинную сказку. Он посмотрел на меня, посмотрел так, словно я его воспламенила, словно он был фигурой, которую я подожгла на празднике. Он понял, что значит все это. Я поняла, что значит все это. Сказала: я каждый день буду приходить сюда. У нас есть новая жизнь.

Если кое-кто говорит: чтобы влюбиться, мужчине и женщине надо жить бок о бок, или видеться, или хотя бы жить в одно время, что ж… он заблуждается. Великий любящий ведет жизнь, которая подготавливает его к его любви. Она прихорашивается год за годом, без тени надежды, но безотлучно остается в самой глухой глуши мира. Он спит внутри собственного сердца. Она сушит себе волосы собственным плачем и умывается именами, именами и именами. А потом однажды до него, до нее, доносится имя любимой, любимого, и все равно это пока ничего не значит. Она может увидеть любимого, и это тоже ничего не значит. Но где-то вдали колесо крутится на тонкой ступице, и это имя, этот образ становятся осязаемыми, словно они из камня. И тогда он, где бы он ни был, говорит: я знаю, как зовут мою любимую, и зовут ее… Или: я знаю мою любимую в лицо, и она – вон там! И он возвращается в место, где она увидела его, и она опустошает себя – оставляет от себя что-то вроде водной глади, которая под тобой и мимо тебя, которая вдали от тебя и окружает тебя, пальцем пошевели – уже сумеешь дотронуться и растрогать. И так начинается великая любовь, каждый раз. Я могу вам это сказать, потому что была великой любовью. У меня была великая любовь. Я через это прошла.

Я, естественно, напялила на себя другое лицо, когда снова увиделась с Какудзо. Он не знал, что произошло. Он вообще ничего не знал. Но, сказал он мне, ты его навещай, навещай. Ходи туда, ходи. Я буду туда ходить, сказала я ему. Дави на совесть Сотацу, чтобы он не отказался от своего признания. Помогай ему расхрабриться. Он и так храбрый, сказала я. Это его миф. Вот-вот, сказал Какудзо. Это его миф. Я хочу рассказать, что получилось так: я жила с Какудзо, спала в его постели и просыпалась вместе с ним, знала его изо дня в день и не принадлежала ему, я была с Сотацу, я принадлежала Сотацу, я существовала от посещения до посещения Сотацу, от свидания до свидания с Сотацу. Я существовала в жизни, которая возникала каждый день лишь единожды, на десять минут, на пять минут, на час – на все то время, которое нам отпускалось.

Девушка по имени Дзоо, которая шла с Какудзо туда, куда хотел пойти Какудзо, которая ложилась с ним в постель и сидела у него на коленях, – она была ноль без палочки. Я ее в грош не ставила. Она была пустой оболочкой, способом ждать и только. Каждый день, когда я отправлялась в тюрьму, я влезала в свою жизнь, как влезаешь в одежду, и от нее кровь разбегалась по жилам рук, ног, торса. Я начинала вдыхать и выдыхать воздух, пробуждаясь к жизни, и выходила из дома, живая, шла по улицам к моему Сотацу.

Чем это было для него? Некоторые говорят, что я этого не знаю. Откуда мне было знать, говорят они. Я его вообще никогда не знала. Я навещала. Мы почти не разговаривали. Вот что они утверждают.

На самом деле я знаю, чем это было для него. Расскажу вам простыми словами: он чувствовал, что падает. Он чувствовал, что падает сквозь череду колодцев, ям, бездн, а я была там, у окон, и мы проводили вместе тот миг, пока он падал мимо. Потом я перебегала к следующему окну, все ниже и ниже, и он пролетал мимо, и я снова видела его.

Я не из крикливых. Я на него не кричала, и он на меня тоже. Мы были как старики в каком-то городке – пишут письма, а мальчик передает их туда-обратно, из его дома в ее дом. Вот какие мы были тихие.

О молчании могу сказать только одно – я слышала, что все вещи познаются по тому, что делают или что после себя оставляют, так что речь – не сама речь, а ее воздействие, и с молчанием – та же история. Если бы существовало молчальное царство и только один человек умел бы говорить – он был бы королем неувядающей красоты. Но у нас тут, конечно, говорильня без конца и краю, и приходит час, когда говорить – это значит еще меньше, чем смолчать. Но мы все равно бредем той же дорогой.