Джесси Болл - Стоит только замолчать [litres]

Я хотел получше разъяснить себя, когда говорил с Дзоо. Было ощущение: то, что я от нее получу, целиком зависит от того, что я смогу ей дать, от того, насколько четко я сумею разъяснить, что со мной произошло. А теперь было ощущение, что я не разъяснил себя даже самую малость. Уверенность, что я справился с этим плохо. Я едва мог припомнить, что вообще ей говорил.

Я написал ей письмо; приступив было к письму, заснул за письменным столом.

В ту ночь мне снова приснилось озеро Дзоо, но теперь над ним летали, стрекоча, птицы. Они покрикивали и стрекотали, но никаких звуков не доносилось. Я мог чувствовать на глади озера их крики и, чтобы почувствовать, зарыдал, но как ни напрягался, ничего расслышать не смог. Проснувшись на следующий день, взялся работать над письмом. Работал над ним весь день, а вечером пошел и опустил его в здании, где жила Дзоо. Там был маленький ящик с номером ее квартиры, прямо в подъезде. Я опустил в него письмо. Мальчишка с палкой стоял, прислонившись к стене. Постукивал палкой по своей ноге и смотрел на меня.

Там никто не живет, сказал он.

Я знаю, кое-кто живет, сказал я. Вчера я там с ней виделся.

Значит, я ошибся, сказал он. Не знаю, кого вы ищете.

Не трожь это письмо, сказал я. Если оно пропадет…

Я направился к двери, и он тоже. Мы вышли на вечернюю улицу одновременно. Он пошел направо, я – налево. Выйдя наружу, он перешел на рысь и вско- ре сделался невидим. Я поднял глаза на окно Дзоо, но нет, разумеется, ее окно – оно же выходит на задворки. В квартире окнами на фасад горел свет и расхаживали взад-вперед люди, и их жизнь, недосягаемая для меня, отбрасывала что-то вроде света, который их озарял.

И тогда у меня появилось искушение поверить – в такое я всегда верю, – что те, кто там, внутри, счастливы и знают то, чего не знаю я; но я перестал об этом думать и вернулся домой, в свою холодную комнату, и стал думать о письме, которое написал Дзито Дзоо.

Добрый вечер, Дзито Дзоо!

Пожалуйста, не принимайте всерьез все, что я наговорил вчера. Позвольте мне разъяснить это иным образом. По большому счету, я никому об этом не рассказывал, и потому оно прозвучало как-то скомканно. То, что я сказал, в плане фактов было, пожалуй, ближе к тому, как все случилось, но я могу рассказать об этом так, чтобы вы лучше поняли, так, когда все схватываешь на лету. Позвольте мне сейчас дать вам эти разъяснения.

Человек влюбился в дерево. Вот и все – очень простая история. Он пошел в лес нарубить дров и набрел на одно дерево, и тут понял, что в него влюблен. Он забыл про свой топор. Топор вывалился из рук, и он больше не знал, что это такое. Он забыл деревню, из которой пришел, забыл тропу, по которой пришел, забыл даже отважные звонкие голоса своих товарищей, которые в тот самый момент раздавались в обширном лесу, – товарищи, разыскивая, звали его по имени. Он уселся перед деревом и устроился поуютнее, и вскоре никто из тех, кто проходил мимо, не мог даже заметить, что он лежит между корней.

Для него это было так – будто травинка вывернулась другой стороной, открыв карту бескрайнего томления и устремленности, и он мог пройти по этой карте, мог и прошел.

И тогда он и его любимое существо стали искать то, что искали, ничего ни от кого не требуя. Не спрашивая ни у кого дозволения, они изобретали всевозможные услады и находили друг в друге все, чего в мире не хватает. Ты сверкаешь, как монета. Ты высишься, как бор. Ты летишь, как мысль. И так ловко они спрятались в своей любви, что их сердца заросли травой и все их громкие песни сделались непостижимыми лентами, сотканными из воздуха.

Но однажды человек очнулся. Он снова обнаружил себя перед деревом, но этого дерева он никогда раньше не видел. Этого леса он тоже никогда раньше не видел, а одежда на нем сносилась чуть ли не до дыр. Где я был? – спросил он себя и, хромая, вышел из леса, туда, где у вереницы домиков дожидались остальные. Но они не смогли сообщить ему никаких вестей о нем самом. Где я был? – гадал он. С кем, в моих прекраснейших снах, я вел такие нескончаемые разговоры? Но стоило ему об этом подумать, оно отпало от него, и тогда он стал беднее всех на свете.

Восстань, окликали его остальные. Восстань, дурак.

А-а, сказал он, вот как остаются в дураках. А я-то и не знал.

После этого я две недели ходил как в тумане. Заговорив о своей жизни, я непроизвольно сместился по отношению к миру, который воспринимали мои органы чувств, – теперь я видел все как бы краешком глаза. В некотором роде мне казалось, что я предстал перед Дзоо с желанием, чтобы она вершила надо мной суд. Ну, не смешно ли? Особенно в свете того, что Дзоо ничего не сделала, чтоб заслужить такую честь. Собственно, ее роль во всей этой истории с Сотацу подсказывала, что от Дзоо ничего хорошего не жди. Но Сотацу ей почему-то доверял, совсем как теперь ей доверял я.