Юлия Михалева - Невидимые

Червинский погрозил пальцем.

— Э, нет. И не думал. Наоборот, помог. Еще как! Бирюлев, вы ведь хотели мести? Наказания? Так, чтобы око за око, да?

— Я не говорил вам такого. К тому же, женщин, даже таких, как Елена, у нас не казнят.

— Вот вы и сами признаете — хотели. В больнице я думал, что вы не сдержитесь и задушите Лукьянову прямо при нас, — Червинский заговорщицки подмигнул.

— Я хотел от вас лишь справедливости.

— Ну, так порадуйтесь, Бирюлев! У меня для вас отличная новость. Этой ночью она наступила — Лукьянова зверски убита. Я только что из ее квартиры, и, поверьте, ничего хуже того, что мы там нашли, я еще никогда в жизни не видел.

— Умерла? — удивленно переспросил репортер.

Должно бы прийти облегчение. Однако пока оно отчего-то совсем не спешило.

— Боже, как это забыть? — Червинский снова отхлебнул из бутылки и встал из-за стола, надевая шляпу. — Вы и толики того не знаете, что творится в нашем участке… В этом городе…

Сыщик нетвердо двинулся к выходу, но в двери обернулся:

— А дальше все будет хуже. Думаю, теперь нас ждет невиданный разгул преступности.

Червинский во всем признался. Удостоверил худшие догадки.

Елена убита.

Бирюлева обступила тишина.

Он так и сидел в пустом кабинете, теребя края какой-то брошюры, словно во сне, пока не пробудился от голоса городового:

— Николай Петрович, вы были правы! Медики все подтвердили… Ой, я думал, здесь Червинский.

Очнувшись, репортер побрел в редакцию. Не заходя к коллегам, сразу направился к Титоренко.

— Отчего вы изменили мою статью, Константин Павлович?

Тот сперва взглянул с непониманием, но тут же вспомнил.

— Не беспокойся. На гонораре это не скажется.

— Я вас спрашиваю не о том. Зачем вы убрали имя? Невидимые и вам заплатили?

Титоренко принялся грызть карандаш.

— Вот что, Георгий. Я тебе честно скажу, как есть. Статья и так получилась хорошая, яркая. Но к чему переходить дорогу преступникам? Хочешь, чтобы следующей ночью они пришли уже к нам? Ты-то как знаешь, а я не настолько отчаянный.

Червинский бесцельно бродил по улицам. Ловя взгляды прохожих, сыщик читал в них насмешку и сожаление. Наверное, все смеются над тем, как сложилась его карьера. Но здравый смысл спорил: им это невдомек. Усмешки, если они и были, вызывала разве что шаткая от хмеля походка.

"Кровавый спектакль". Тела у театра. Больше никто не решился их показать, да еще и на самой первой странице.

Но ни злости, ни раздражения давным-давно не осталось.

Наоборот: упорство, с которым газетчик отстаивал свои интересы, внушало симпатию. Торопливый, порывистый. Он всегда куда-то спешил. Говорил быстро, проглатывая слова.

Червинский и вправду хотел бы ему помочь. Ему, себе и всем тем, чьих близких сгубили ночные банды. Но как это сделать, когда руки накрепко связаны?

А сейчас и вовсе на шее затягивалась удавка.

Прогулка прояснила мысли. Сыщик сел на лавку, закурил и снова задумался. Он даже не заметил, что начался дождь. Папироса погасла.

В тот день — пожалуй, самый отвратительный в жизни — его не отпускала тревога. Она давила изнутри на грудь, вставала комом в горле. Ноги не шли к проклятому театру, где обитал сам дьявол.

— Там ловушка! — настойчиво твердил внутренний голос задолго до того, как глаза обнаружили заваленный выход.

Полицейским оставался только один путь — в темноту.

Она дышала и шевелилась.

Кто-то выстрелил. И тогда, хотя от того и отчаянно стыдно, сыщик поддался страху. Сжался за одним из задних сидений, молясь, чтобы шальная пуля не пробила хлипкую оборону.

Все длилось долго… Но потом вдруг раздался крик:

— Мы актеры! Пощадите!

Как потом выяснилось, выживший носил фамилию Щукин. Он был там распорядителем и родился под счастливой звездой. Иначе не объяснить то, что он все-таки смог избавиться от грамотно увязанного кляпа.

Червинский никогда не стрелял в человека, а в тот раз и вовсе не доставал оружие.

Однако актеров убил именно он.

Только его вина, что он не придал значения тем переменам, что происходили в мерзавце Макарке. Теперь, оглядываясь назад, сыщик отчетливо видел, что он уж давно продал душу дьяволу из плоти и крови. С каждой неделей наивный увалень становился все более скользким. Спина распрямилась, бывший рабочий больше не отводил взгляд. Его жесты, новые выражения. Он словно пытался кого-то копировать.

Червинский не принимал его всерьез. До последнего дня Макарка оставался слишком мелким, незаметным. Невидимым.