Андрей Фёдоров - Желтый караван

И еще: самое «индивидуалистическое» из искусств — классический джаз в полную силу проявляет себя только в единении с его потребителями…»

— Это ты к чему, психиатр? — спросил я себя, психиатра. «Чирк» — воробей задел за подоконник, убив чуть не родившийся вывод, и рассеянные мысли вместе с прозрачной стаей воробьев перелетели на скелет яблони…

В окно я видел сейчас бархатных ворон на колких ветках, ноздреватый и пыльно-серый, как пена над мясным бульоном, оседающий снег и, очень далеко, три-четыре кучки домов на равнине — острова деревень…

Четыреста лет назад на холмы, пруды и крыши в одной горной долине лег первый снег. Он пахнул свежо, остро, грустно, и хоть к вечеру чуть потеплело, снег так и не упал с веток и крыш, а на прудах лед обмели, дети и взрослые высыпали на лед, потому что это был первый лед, первый снег, первый зимний вечер, первые цепочки следов…

Как же он спешил, как хотел успеть, пока совсем не стемнело, оставить все это нам, тот «старик» четыреста лет назад! Сажал ворон на ветки, прорывал снег цепочками следов, слышал (и мы слышим это и сейчас) детские голоса в вечернем зеленоватом воздухе. Вот он пустил по тропам своих ближних, трижды до того им проклятых, обреченных им на пустую суету, а вдруг жизнь обрела смысл и вечную, как удаляющиеся к горизонту острова деревень, продленность. В памяти тысяч людей навсегда остается этот вечер, а в искусстве с тех пор не удалось сделать ничего выше. Только иногда — равное. Он перешагнул некую грань раз и навсегда, словно открыв закон всемирного тяготения или новую галактику. Как это получилось у фламандского «старика»? Почему «Подъезжая под Ижоры» гениально?.. Почему «золото» Рубенса часто уступает трагическому «серебру» Гойи?

Вот тут и намечался критерий. Не эта ли грань, казалось мне, отделяет и сумасшедшего от здорового?..

Ну и «натура» скрипела половицами над моей головой! Да еще какой-то «решительный» день наступил сегодня?

В этом доме, решил я, сыщику делать нечего, но психиатр-то… мог пригодиться.

За дверью я давно уже слышал раздраженные голоса. Хозяйка несколько раз прошла мимо двери и наконец стала скрести ее, наверное, железной щеткой.

— Ну и что? — ответила она на чей-то вопрос. — А дверь когда мне мыть? Вы сидите все, книжечки, тетрадочки почитываете, а я что должна? По ночам, может, убираться?! Навели полный дом психиатров!

Теперь она скребла дверь напильником. Мне стало жалко двери, и я вышел в гостиную. Хозяин читал газету у окна. Тень усатой головы вздрагивала под заголовком: «Любовь и заботу гарантирую». Галя в глубине кресла листала серый том толщиной с кирпич.

— Вот пишут, — сказал слишком громко хозяин (газета помешала ему оценить расстояние?), — что пора за вашу психиатрию браться, а то развели жуликов, невесть что творите за вашими заборами.

— И правильно! — теперь хозяйка драила тряпкой «горку».

— Вот, например, возьмем вялотекущую шизофрению. Что это есть? А?

Я сел в кресло:

— Если человек бегает с топором или по потолку, то есть ведет себя грубо нелепо, я хочу сказать, то всем все ясно — сошел с ума. Но психиатры при этом видят определенные, специфические изменения личности. При вялотекущей шизофрении психиатры видят те же изменения личности, но такой человек может никогда не побежать по потолку, а искажаться совсем иначе. Стать мудреным поэтом, создавать всяческую «искаженку», иногда же, из-за алогичности мышления, делать открытия…

Я заметил, что моя лекция нравится только Николаю Николаевичу, который даже стал подкрадываться к креслу, следя за движениями голубой тетрадки.

— Нам кажется, что он бегает по потолку, а для него это пол, — изрек вдруг хозяин и сам, по-моему, удивился.

— Так он больной или нет? — не выдержала хозяйка.

— Эгоцентричность и сверхценность еще ничего не доказывают. Критерием может быть социальная полноценность, критерием может быть положительный эмоциональный фон…

— Я тебе говорила, — повернулась к мужу хозяйка, — у Марь Илиничны, — она показала тряпкой в окно, — есть экстрасенс знакомый у Сашки в Москве, да ты все: «У Васи, у Васи!» Вот те и Вася!

Галя исподлобья следила за лицом матери, Николай Николаевич — за тряпкой. Может быть, назревала агрессия?

— А эта… Тоня? Она бывала раньше у него? — спросил я.

— Тоня?! — (Агрессия становилась реальностью?). — Нечего ей тут делать! Не бывало тут никаких Тонь!

— Нет, бывало, — сказала Галя, — осенью заходила.