Андрей Фёдоров - Желтый караван

Он вздохнул и уставился в окно.

Степанов листал тетрадь.

— А потом… стучит если кто, особенно утром, когда еще спросонья весь. Утром так и вскакиваешь! Я себе чего только не представлял. И как он совершил будто побег, охрану перебил. Что вот он оказался героем… мать не знала, что я знаю. Теперь я понимаю, с этого лета, что так он и остался… на стадии кольца. Я вот все думаю, что нам с Юркой даже повезло. Мы живого Ялдыкина видим. А кто не знает, какие они? Тому же еще хуже. А убивать? Мы с Юркой хотели его так запугать, чтобы он удавился сам. Да разве такие давятся! А вы думали, убьем?

— Сейчас? Нет. А потом?

Генка перегнулся к нему через стол:

— Дядь Коль! А вы доверьте нам это решать! Без этих, без подсказок. А? Я же не одного Ялдыкина знаю. Я — многих. Вот — вас. Что? Думаете, никак уж без вас не разберемся? Конечно, черт с ним теперь! А дальше… ну, мы же такие… клейменые теперь, что ли. Ни я, ни Юрка… мы уже ничего не побоимся. Я таких Ялдыкиных больше не испугаюсь! И знаю, во что верить.

— Ну да. Понятно. Вы же не апатики.

— Апатики?

— Да так я… слово такое вычитал, — Степанов взял стакан, — давай чай пить. Тетрадь оставь мне. Сохраню. В сейфе вон. А ты прав вообще-то. Ты разберешься. Я бы с тобой выпил бы не чаю, да школу кончи сначала… разберешься. Главное, помни: я так думаю, что все они… пали героями. Я серьезно! Очень серьезно! Все они пали героями, понял?! За тот же самый социализм! Как на фронте! Да! Не хужей других… и еще… пойми, что тогда просто так, кого попало, не арестовывали. Я так думаю, что брали личностей как бы. Лучших! Этим гордиться… можно.

— А как же вас?

— Меня?! Ну-у! — Степанов расплескал чай. — Да я-то молодой был… нет! Ну ты даешь! Знаешь? Спасибо!

— Пожалуйста, — серьезно кивнул Генка.

Аза покосилась на окно. Из прочной арматуры лип вытрясало последние клочья ржавой листвы, и все больше становилось холодной синевы вверху окна.

Анне Ивановне были видны теперь только белки скошенных глаз — незрячие глазницы мраморной гречанки.

— А весной я уеду.

— Совсем?

— Да, Анька. Насовсем. Вот в марте съезжу в Симферополь в отпуск. А потом уеду туда насовсем. И буду там жить. Мы теперь можем уехать. И ты можешь.

— Нет.

— Будешь ждать?

— Мне некого ждать.

— Но ты будешь?

— Он знал адрес. Я и тогда ему написала, что буду ждать здесь.

Холодной синевы за окном становилось все больше. Наступил самый яркий месяц в году: желтое с синим, оранжевое с голубым, черное с белым. И все тона резкие и холодные. Даже оранжевый.

— А что мне делать? Справки — вранье. Они сами не знают, где и кто умер, где они их убивали. Миллионы у них. В том окошке мне тогда сказали, что он жив и работает «на нужной нам работе».

— Мне тоже так сказали. Я могла бы там, в Симферополе, присмотреть тебе…

— Я себе уже все присмотрела. Вон за теми липами.

— Всю жизнь, Аньк, мы друг друга понимали! И здесь!

Здесь был пожар, и все сгорело, и все стало другое: новые обои, свежепобеленный потолок, очень новый, очень лиловый диван, никелированная кровать бабки Груни, резные стулья из столовой Стародомской, золотая скрипка (без смычка) на стене, у которой когда-то, очень недолго стоял клавесин-клавикорд.

Даже появилась картина: очерченное резко рамкой голубое окно в стене, за которым виден вдали белый город, и в нем жарко и тихо (наверное, тот самый Симферополь или, скорее, Ялта, а может, вечный Зурбаган), и можно долго и легко идти в невесомых туфлях по сухой чистой улице (тень — свет, тень — свет, и незнакомые огромные деревья спокойно стоят как добрая стража вдоль улиц на своих толстых ножищах), и можно вдруг увидеть за поворотом просторное море с его, говорят, таким неожиданно высоким горизонтом, что кажется, море сейчас упадет на берег…

Двадцать два, да, двадцать два года тому назад… они с Азой прошли, торопясь и озираясь, к старой скамье, в самый дальний, уже зазеленевший от молодой крапивы угол сада.

— Не боишься?

— Боюсь.

— Мне где быть?

— Ой, Азка, ты совсем уйди! В дом!

— Смотри! Поправь вот… смотри… не озеленись!

— Ясно.

И Аза ушла. Было слышно, как все слабее шуршит первая тощая трава, потом в бурой, колючей, только кое-где присыпанной мелкими еще листьями гуще сада лишь мелькали изредка красные искорки ее платья. Бухнула за садом дверь. Стал слышен скрипучий хор грачей.

Аня взбила кудряшки на висках, разложила по груди косу, села на скамью, и скамья подалась под нею, сыро крякнув. Под ногами в теплом крошеве из шоколадно-черных, рваных листьев и мятой хвои суетились жуки и мухи. Ель чуть шевелила ветками, и внутри ели взрывались, кололи глаза то огненным, то голубым солнце и небо, и на стиснутые Анины колени садились и взлетали с них желтые брызги и молнии. Она стала чувствовать знобкое дыхание поля, отдающее снегом.