Андрей Фёдоров - Желтый караван

Ялдыкин медленно открыл дверь, придерживая ее, обернулся. За его плечами, над его головой стояла беспросветная мгла коридора.

— Степанов! Ты пойми! Я всю жизнь жил честно! И справедливо! Можешь не верить, но это так!

— Готов верить.

— Ты ждешь не дождешься, что уйду я, а ведь ты этого человека, — он ткнул себя пальцем в грудь, и странно было видеть, что черные пуговицы на светлом пиджаке напоминают след автоматной очереди, аккуратно пропоровшей его вдоль тела, — видишь живым, может, последний раз! Я тоже человек! Ведь мы с тобой тут тринадцать, что ли, лет…

— Сосчитал правильно.

Больше Ялдыкин ничего не произнес, и дверь закрылась за ним, не сказать, что уж совсем со звуком гробовой крышки, но звук получился с неким «окончательным» оттенком. И шагов в коридоре вроде не послышалось потом, словно уж и бесплотным стал Ялдыкин…

Степанов снял трубку:

— Слышь, крестный? Николай это. Уроки идут у тебя нормально, говоришь? Пришли мне по-срочному Генку Егошина. Да, значит, надо. Это минут на двадцать. Давай! Да зайдем, зайдем, Зойка тоже спрашивала…

В окно тропинку к барскому дому не было видно, а вот дорожка к школе… этакая тающая в ряби березовых стволов синусоида…

Говорили как-то давно, помнил Степанов, что в какой-то стычке с некими «вредителями», еще вроде до войны, Ялдыкин, тогда двадцатилетний, показал себя геройски, кому-то прострелил живот. Или ему самому прострелили? Да и кто может знать? Сам он о себе даже сейчас ни черта не рассказывает, а ведь очень серьезно боится чего-то…

Показался Генка на синусоиде. Длинноногий, с нескладной походкой. С портфелем. Как говорили, «с вещами».

Степанов приготовил два стакана и включил чайник.

— Прибыл. Так точно!

Мордаха еще детская, не окончательная еще опять же. И мимику «не держит», и расколется, видно, сразу. Хотя, черт их разберет, нынешних!..

— Садись. Заодно чай будем пить. Вон туда шапку клади. Ну? Знаешь, кто сюда только что приходил?

— Кто?

— Ялдыкин приходил.

«Не можешь «держать мимику», парень! Ишь как тебя свело!»

— Ялдыкин? Понятно.

— Ялдыкин! Понятно?! Вы его запугали?!

— Чего запугали?! Кто?!

— Генк! Давай без этих… глянь на стол. Ну?

— Ясно.

— Колись, фрукт. Один работал? Небось с Юркой?

— С ним.

— Зачем?! И вообще: давай заодно о том, о чем мне в августе после пожара говорил! Ты не думай, что я тебе не верю. Как раз верю!

— Придется поверить, дядь Коль, — Генка нагнулся было к портфелю, приостановился, вглядываясь в Степанова.

— Давай, давай! Мы с тобой с детских лет знакомые. Чем провинился, что не доверяешь?

Генка раскрыл портфель. Со дна достал толстую мятую тетрадь в зеленой коленкоровой обложке:

— Вот. С собой ношу. Чтобы дома не оставлять. Вот.

Тетрадь трепыхалась у него в руках:

— Дядь Коль! Это все, что у меня есть. Больше нет ничего… я нашел ее в том клавесине, который сгорел. До пожара. Полез чинить, она там была под крышкой. Я ее стал читать. А потом спрятал. Он поджег, чтобы эта тетрадь сгорела. К нам он не мог зайти, наверное. Соседи дома все время. Или еще почему, не знаю.

— А она почему не сгорела?

— Я ее тогда утром спрятал у Юрки. Он знал. Мы вместе читали. Конечно, я бы мог… нет, убить, нет. А тетрадь ношу с собой, или у Юрки она. А то мать прочитает если, то она Ялдыкина убьет. Или сама умрет.

Степанов полистал тетрадь:

— Хороший почерк.

— Ага. Хороший. Все понятно.

Генка смотрел в окно. Ничего за ним не было. Даже рощи почти не было вдали. Шелестели страницы.

— Что думаешь делать?

— А что тут сделаешь, дядь Коль?

— Да-а! Пожалуй, ничего. Я тебе так скажу…

— Не надо! Меня уговаривать не надо!

— Генка! Тебя — надо! Какого другого, а тебя — надо! Ты теперь вот так будешь жить! Всю жизнь ты так будешь жить и это помнить!

— Пепел Клааса? Знаете?

— Читал. «Уленшпигеля» читал… пойми вот что: он, Ялдыкин, так делал не потому, что он лично… хотя нет. Он, конечно, и лично искренне ненавидел тех, о ком писал. Но еще он хотел выжить. Такие были правила игры.

— И хотел хорошо кушать?

— Ну… все хотят.

— Значит, если клоп так сделан, что он хочет кушать, меня, например, он не виноват? Пусть?

— Да мы вроде о человеке говорим.

— Нет!

— Во! Вот этого я и боялся. Как ты будешь жить?

— Да как все. Как до этого-то, до тетрадки жил?! Так и жил. А вы знаете, как я ждал отца? Мы с Юркой сидели летом вон там, где обрыв над водопоем… а там, за речкой, поле вон огромное… и дорога — кольцом. Люди, которые там идут, из-за леса выходят, они… как точки. Мы с Юркой так их в детстве и называли — «точки». А потом они за вербы заходят и там вдоль речки идут, их не видно. А выйдут на мост — уже с ногами, с головой. Тут мы их звали… «людики». А потом они уже рядом. И можно узнать в лицо. А тех, которые «точки»… они же не все по дороге к мосту шли. Некоторые направо, в Ворожилиху уходили. Их мы только в виде точек видели. Называли: «люди на стадии кольца». Это я к тому, что я всегда ждал. Дорога-то со станции…