Наталия Костина-Кассанелли - Я знаю, как ты дышишь

— Не-е-ет, голубушка! — торжествующе заявила важнячка. — У меня все законно! На все документик имеется! Бумажечка! Комар носа не подточит!

— Не подточит ваш комар! Да только задним числом все ваши бумажки!

— Ах ты ж… ёж ты ж!.. — Сорокина, видимо, повелась на Катину уловку о якобы ведущейся записи и теперь не могла с ходу выбрать приличного выражения для Катиной гнилой сущности. — Позорище! — наконец выдохнула она. — Погоны бы с тебя прям щас снять! Оборотень ты, Катерина Александровна, самый настоящий! И если тебя… вас… с этим вашим незаконным расследование прикончат, я с себя всякую ответственность снимаю! Вот!

— Вот! — Катя шмякнула на стол начальству крупно исписанный лист.

— Это что? — с бюрократическим недоумением спросил Лысенко, недовольно поднимая глаза от каких-то явно неотложных циркуляров. В другое время Катя непременно удивилась бы, что на лысенковской физиономии, кроме откормленных щечек женатого человека, появились еще и очки, но сегодня они ее не удивляли. И больше удивляться у старшего лейтенанта Скрипковской-Тодрия не было ни желания, ни сил.

— Заявление! — кратко ответствовала она.

— Какое еще заявление?

— Об увольнении!

— Ты чего, Кать? — спросил Лысенко, теперь уже своим голосом, и снял очки. — Ты… чего?

— Ничего! — В ее голосе невольно начали звучать слезы. — Увольняюсь! К чертовой бабушке! В ларек хлебом торговать пойду! Возле дома! Удобно и без нервов! И вообще, как ты там недавно говорил: первый декрет, второй декрет, а потом и пенсия? Не хочу быть обузой отделу, некомпетентная я и вообще оборотень в погонах! Не хочу ждать, пока эти самые погоны с меня снимут принудительно! Сама ухожу!

— Ты чего, беременная? — Из всего выпаленного в сердцах Катей Лысенко уразумел только про какие-то два декрета и не на шутку перепугался. — Если беременная, то я тебя вообще права не имею увольнять! Ты чего такой шум подняла? Кто тебя оборотнем назвал? И к тому же у тебя вроде как отпуск, ты чего на работу заявилась?

— Потому что и не отпуск, и не работа, и Сорокина за мной еще, оказывается, следит! И никакая я не беременная! Подписывай! Ты мое заявление не подписать права не имеешь! А если не подпишешь, я выше по начальству пойду! Как так можно… с живыми людьми… сама мне по телефону позвонила и высказала! Ладно! Я все равно тут никому не нужна! Раз отдел и без меня прекрасно работает! И вообще… я вторую неделю сижу под домашним арестом и без содержания!

Насчет домашнего ареста Катя слукавила — про арест речи не заходило, но что без содержания, это точно! Да еще и Сорокина эта беспардонная! И Игореша тоже хорош! Да и деньги тут не главное — а главное, что он пошел у Сорокиной на поводу, не стал ее, Катю, даже отстаивать! А Сорокина еще и слежку за ней устроила, это ж надо! Ни слова ей, Кате, не сказав, будто она тут и не работает! И вообще… что это такое — отстранить от дела с бухты-барахты, да еще и денег не платить?! А у нее на карточке просто уже кот начхал! И у Тима, наверное, тоже пусто. И от свадебных, скорее всего, ничего не осталось, потому что этот проклятый ремонт, который Тим обещал через неделю закончить, и через полгода не закончится! Она туда даже ездить опасается! И у мужа боится спросить, есть у них в семье еще деньги или им пора по электричкам с песнями ходить?!

— Кать… ну ты чего? Что отстранили, так это Сорокина настояла, в интересах дела, а что без содержания — это, конечно, плохо, но не смертельно, — начал уговаривать Лысенко. — Я тут подумаю и премию тебе, что ли, выпишу. Внеплановую.

— За что мне премию? За сорокинскую докладную? За то, что я некомпетентная и все дело ей развалила? Она сказала, что заслуженный юрист и что еще одну докладную напишет, а я вообще ни чему не способная! И что меня даже хлеб в ларьке не возьмут продавать, потому что меня вышибут по статье и такую характеристику дадут, что и в каталажку не примут!

— Та-а-ак… — тяжело произнес Лысенко и тут же действительно стал похож на начальника. — Отставить истерику!

— А я и не плачу! — запальчиво сказала Катя. — Я тебе заявление принесла!

— Видел я твое заявление! — Лысенко хлопнул по бумаженции ладонью. — Вот такие буквищи, в сантиметр! Писано в состоянии аффекта, и подпись явно не твоя, и поэтому я его не принимаю!

— И не надо! Не надо! Как писано, это не ваше дело! Может, я слепая! И вообще, отработаю две недели как положено — и адью! Заплатите — хорошо, а могу и бесплатно, на общественных началах, я потом в хлебном на булках отъемся, если меня туда возьмут, конечно! А не возьмут в хлебный, пойду в ликеро-водочный! Потому что мне пить нельзя, у меня все мозги в дырку вытекли, когда меня молотком шарахнули, так Сорокина сказала. А безмозглым в ликеро-водочном самое место…