Боб Альман - Опасное знание

— Я призываю вас с самого начала как можно глубже разобраться в изучаемых нами проблемах, проявлять активность, принимать участие в дискуссиях и задавать вопросы, если вас что-нибудь смущает. Это пойдет на пользу и каждому из вас, и всему семинару в целом.

Внезапно Манфред Лундберг замолчал. Он достал носовой платок из внутреннего кармана пиджака, закрыл им лицо и весь сжался в комок. Два раза он громко чихнул. Потом вытер нос и снова спрятал платок. В эту минуту он совсем не был похож на умирающего.

Листы с расписанием семинарских занятий медленно ползли по рядам направо и налево, от середины к флангам. Студенты тщательно изучали их и вписывали свои имена. Наконец один из листов лег на стол, за которым сидел я. Расписание этой семинарской группы было составлено таким образом, что попавшим в нее студентам пришлось бы вставать по понедельникам ни свет ни заря. Для меня это было неприемлемо. Я написал свое имя на другом листе и передал его соседу с шевелюрой морковного цвета. По-видимому, желающих заниматься утром по понедельникам почти не было. Значит, от принципа добровольности при формировании групп все-таки придется отказаться. И мне ничего иного не оставалось, как уповать на судьбу.

Манфред Лундберг говорил о книгах, которые нам могут понадобиться при подготовке к семинарским занятиям. Однако я уже перестал уделять ему то внимание, на которое он, несомненно, имел полное право рассчитывать. Я говорю не о том внимании, которое приковывает к себе человек, готовый через какие-нибудь четверть часа уйти в небытие, а о внимании хорошего ученика, запоминающего каждое слово своего учителя. Но я никогда не был особенно хорошим учеником. И особой активности на семинарах я тоже никогда не проявлял.

Зато я внимательно следил за тем, как солнечный зайчик медленно полз по столу Манфреда Лундберга. Он двигался незаметно и неумолимо, слева направо, постепенно подбираясь к Манфреду. Это был первый солнечный день за всю зиму, если вообще это можно назвать зимой. Она была мягкая и пасмурная, как осень, и солнца ей не хватало так же, как и снега. Но теперь ударит мороз. Вчера об этом писали все вечерние газеты. В конце февраля, когда начнутся зимние каникулы, мы с Ульрикой поедем в горы кататься на лыжах. Это моя давняя мечта. Много-много солнечных дней и огромные сугробы снега, а я только загораю и катаюсь на лыжах, и больше ни до чего на свете мне нет дела. Вот об этом я и мечтал, сидя на семинаре по гражданскому праву.

Потом я вспомнил, что нахожусь не в горах, а в университетской аудитории, и снова услышал голос Манфреда Лундберга. Он говорил все так же внятно и монотонно.

— Всем участникам нашего семинара я раздам по очереди семинарские задания, — продолжал Лундберг, поправляя очки. — Разумеется, в ваших же интересах получить задания как можно скорее.

В этом мы нисколько не сомневались. Листы с расписанием семинарских занятий медленно завершали путь по нашим столам. Через какие-нибудь две-три минуты они вернутся к Манфреду Лундбергу, и он воочию сможет убедиться, что участники его семинара не желают рано вставать по понедельникам. Настенные часы бесшумно отсчитывали время. Один раз в минуту большая стрелка делала свой обычный скачок. Солнечный зайчик уже почти добрался до Манфреда Лундберга. Все было в медленном, но неуклонном движении. Двигался солнечный зайчик по столу Манфреда Лундберга, двигались листы с расписанием семинарских занятий по столам, за которыми сидели студенты, двигалось время. Ничто здесь не стояло на месте. И ничего нельзя было остановить, ибо движение заложено в самой природе вещей. Оно столь же неумолимо, как статья закона. И оно совершалось так медленно и уныло, как это только возможно на самом унылом из семинаров по гражданскому праву.

Справа от меня, возле стола Лундберга, сидела девушка, которой я раньше не заметил. Я стал смотреть на нее, потому что мне надо было хоть чем-нибудь заняться, а в этой комнате больше не на кого было смотреть. Она была удивительно хороша. Темные волосы, словно две гардины, обрамляли ее бледное широкое лицо. Она была красива какой-то чувственной, почти животной красотой, и при одном взгляде на нее возникали мысли весьма определенного свойства. Она сидела, плотно сжав губы, и непрерывно что-то записывала. Ее пальцы судорожно сжимали шариковую ручку, а ногти полыхали темно-красным лаком. Изредка она прикладывала ручку к губам и устремляла взгляд на Лундберга, даже не подозревавшего, какая ему уготована участь. Я попытался перехватить ее взгляд, но она смотрела только на Лундберга. А я тем временем старался представить себе, какие у нее ноги.