Павел Астахов - ДНК гения [litres]

Помимо счета за ленинградский люкс, заказанный для артиста концертным объединением, сохранился и счет из ресторана за поздний ужин с доставкой в номер. Его оплачивал уже сам артист, очевидно, даже ушлый Абрам Лазаревич Исаковский не мог убедить Госконцерт, что заказ бутылки дорогого шампанского, устриц, черной икры и клубники с сервировкой столика в номере на двоих имеет самое прямое отношение к выполнению артистом Гуреевым взятых на себя деловых обязательств.

Что ж, у меня нет сомнений, что ночь Гуреев провел не один, и судя по выбору напитка и закусок – с прекрасной дамой, хотя среди близких друзей артиста, если верить желтой прессе, были и прекрасные юноши… Но в данном случае у нас есть свидетель – верная подруга матери Анны Горловой, Натальи, Зинаида Ивановна Горшенина.

Я уже видела Зинаиду Ивановну на экране, и тогда не смогла определить ее возраст. Не смогла бы и сейчас: у Горшениной такой своеобразный тип внешности, при котором девушка может выглядеть бабушкой, и наоборот.

Она довольно высокая, очень худая, нескладная, с бледным помятым лицом и редкими бесцветными волосами, только глаза неожиданно блестящие и живые, как ртутные бусины. Двигается Зинаида Ивановна замедленно, трудно, и тоже не поймешь – то ли у нее возрастные болезни суставов, то ли ей просто трудно управляться с длинномерными конечностями… Но я могу и должна посмотреть паспорт свидетеля, а потому точно знаю: Горшенина – бабушка. Да и могло ли быть иначе, если она подруга матери Анны Горловой, а Анне-то и самой уже далеко за сорок…

Зинаида Ивановна повторяет тот свой рассказ, который уже звучал на ток-шоу, – про случайно облитую «кофием» балеринку, поход с извинениями за кулисы и знакомство с Гуреевым. Дальнейшее я прошу описывать с подробностями, и свидетельница на них не скупится, очень радуя этим публику в зале.

– Я ей говорила – куда, мол, ты, дура, это ж артист, несерьезный мужик, кобелина, попросту говоря. У него таких дурочек, как ты, десять кучек, в каждой по пять штучек! И вообще он предатель Родины, что с того, что приехал тут у нас поплясать, живет-то давно за границей, не наш человек. А ты ж порядочная девка, комсомолка, профорг, должна нести себя высоко, как красное знамя. Он же тебя, дурочку, поматросит да и бросит! Эх… – Зинаида Ивановна махнула рукой и горестно вздохнула.

– А она что? – не выдержав паузу, спросили из зала.

– Что-что! Вот то! – Горшенина взглядом указала на Анну Горлову. – Уж прости меня, детка, но я твою мать отговаривала. Знала, что так и будет!

– Ну а она-то что?! – снова выкрикнули из публики.

– А она прилипла к этому Робику, как банный лист! А он и рад был. Еще бы: девка молодая, здоровая, крепкая, кровь с молоком, не то что эти бледные балетные худышки с костлявыми коленками. Я говорю: нет, не пущу, и Наташку за руку крепко взяла. А он: ха-ха, и не отпускай, поехали с нами – и в машину нас с Наташкой усадил, как королевишен, самолично двери придерживал. Ну, я расслабилась, думаю – ладно, пойдем вместе, при мне подругу никто не обидит, я не дам, если что – орать буду, милицию вызову. Наташка, дурочка, мне потом спасибо скажет. А на входе в гостиницу, он, Робик этот поганый, видать, моргнул швейцару с намеком, и их-то с Наташкой пропустили с поклоном, а меня от дверей отодвинули. Ох я и ругалась!

– Как именно? – уточнил кто-то жадный до мелких деталей, но я с намеком приподняла судейский молоток.

– Я ему, швейцару этому, все высказала о подлых буржуйских прихвостнях, которые позорят весь наш советский народ. Он даже растерялся, видать, не ожидал такого, попятился, и я в гостиницу-то ворвалась. Дошла до тетки за конторкой, спросила, в каком номере живет этот Гуреев, она, видать, тоже малость опешила и честно мне сказала – в двадцатом номере. А потом опомнилась, за телефон схватилась и стала милицию вызывать.

Я поймала себя на том, что заслушалась, обвела взглядом зал – там народ сидел с приоткрытыми ртами, и тишина стояла такая, что даже мушиное жужжание было бы слышно. Но и мухи, наверное, заслушались – свидетель Горшенина оказалась прекрасной рассказчицей.

– Милиция мне, конечно, была ни к чему, я тогда служебное жилье получала, а за попадание в милицию выпихнули бы меня из очереди на квартиру на раз без разговоров. Так что вышла я за дверь, а там швейцара того прижала, чтобы показал мне окно двадцатого номера. Он поначалу, конечно же, ни в какую, но я дала ему пять рублей – между прочим, это половина моей зарплаты была, и тогда этот гнус отвел меня за угол и показал: вон, видишь на третьем этаже арочное окно с балкончиком с видом на сад? Это и есть двадцатый люкс. Тут как раз в том окне Робик показался – уже не в пиджаке, без галстука, и рубашка наполовину расстегнута. Задернул шторы так, что и просвета не осталось, и снова пропал – отступил назад в комнату. А швейцар-то, ну, подлая душонка, подхихикивает: ты смотри, смотри, сейчас самое интересное начнется, они там уже раздеваются! Шуганула я его в сердцах, если бы не грозили милицией – так по морде бы двинула гнуса, и он ушел, а я осталась, – бабка пригорюнилась.