Герман Кох - Уважаемый господин М.

Вы сказали эт без всякого нажима. Точно так же, как до этого о грозе. И о жене, которая, в вашем представлении, осталась на празднестве.

Словом, я спрашивал себя, какая часть вашего мозга сейчас обращалась ко мне. Та часть, которая не помнила точно, где вы и с кем, или другая часть, о которой иногда говорят в связи со стариками: они понятия не имеют, куда минуту назад положили очки, но как мама семьдесят лет назад целовала их на ночь, врезалось в их память навсегда.

Теперь и я, в свою очередь, мог бы спросить вас о многом, но я боялся, что та часть вашего мозга, которая сейчас погрузилась в далекое прошлое, вдруг снова закроется – чтобы больше никогда не открываться.

Поэтому я сказал только, что тоже когда-то об этом думал. Я сказал это, не отводя взгляда от вашего глаза. Я сказал, что всегда хотел спросить об этом Лауру, но вечно забывал.

Лифт остановился на четвертом этаже. Со всей быстротой, на которую способен, я толкнул дверь, чтобы ее открыть.

Могло ли быть такое? – спрашивал я себя. Возможно ли, что Лаура сознательно заманила этого учителя истории в домик? Для моей книги, для «Расплаты», это не имело решающего значения. Но в последующие годы я все-таки часто над этим задумывался. А что думаешь ты, Герман?

Вы поискали что-то в брючных карманах, потом глубоко вздохнули. На сей раз я опоздал. Прежде чем я смог вас остановить, вы нажали на звонок у своей двери.

Сейчас ваша жена откроет дверь, подумал я. Пожалуй, это мой последний шанс.

И я сказал, что у меня есть для вас новый материал.

Я знаю. За дверью послышались приближающиеся шаги, затем звук отодвигаемого засова, поворачиваемого замка. У меня, Герман, тоже есть для тебя новый материал. Новый материал, который тебя точно заинтересует. Самое время все подчистить. Сейчас поздновато, но заходи завтра вечером. Например, где-нибудь после ужина. Как тебе это?

Я начинаю с фильма у цветочной палатки. Без звука, даже без музыки, только стрекотание проектора.

– Это же здесь, напротив, наискосок, – говорите вы.

– Да, – говорю я. – Тогда эта цветочная палатка еще стояла там, на той стороне. Только гораздо позже ее перенесли на нашу сторону улицы. А там, где теперь кафе, была закусочная, здесь ее не так хорошо видно, но она есть. Кулек жареной картошки с майонезом стоил двадцать пять центов, а кулек побольше – тридцать пять.

В кадр вхожу я. Долговязый подросток, волосы до плеч, узковатая футболка, джинсы, резиновые сапоги ниже колен (зеленые, но цвет приходится додумывать), отвернутые сверху.

«Господи, да какой же я тут тощий!» – думаю я; я искоса бросаю взгляд на вас и вашу жену. Ваша жена сидит на диване, вы удобно расположились на кушетке. У вас на губах играет улыбка, которую нельзя назвать иначе, чем веселой.

– Внимание! – говорю я.

Долговязый подросток (я) мешком падает перед цветочной палаткой; сапогами я бьюсь о плитки тротуара, описывая полукруг, и в то же время выделываю судорожные движения левой рукой. Сначала продавец и две покупательницы, женщина средних лет и девушка, растерянно смотрят, ничего не предпринимая. Потом я встаю, пожимаю руку продавцу и ухожу из кадра в левом нижнем углу.

Я слышу ваш смех. Снова искоса смотрю, но вы не смотрите в ответ, ваш взгляд по-прежнему направлен на стену, на дрожащее изображение. Тем временем мы с Давидом стоим в лифте, в этом лифте, в лифте нашего дома, и по очереди строим рожи прямо в камеру.

– Великолепно! – говорите вы. – Я знал, что это существует, но, конечно, никогда этого не видел.

Теперь в кадре появляется госпожа Постюма, наша учительница английского. Она сидит за своим столом перед классной доской, а к ней подходит Давид. Она поднимает голову и смотрит на него; кажется, он хочет что-то у нее спросить, но вдруг опускается на пол. Давид изображает примерно то же самое, что и я у цветочной палатки: судорожные движения, конвульсии, он то и дело бьется головой о ножку стола. Теперь камера перемещается кверху, и мы видим изумленное лицо учительницы. Более изумленное, чем у продавца цветов и двух его покупательниц, – тут полная растерянность. Камера наезжает, Давид описывает круги по полу в замедляющемся темпе, всего в каком-нибудь полуметре от ног учительницы под столом.

– Внимание! – говорю я.

Камера берет лицо учительницы крупным планом. Госпожа Постюма смотрит не на бьющегося в конвульсиях Давида, а прямо в объектив – на меня.

Она смотрит не сердито, скорее огорченно, ее губы шевелятся.