Жорж Сименон - Правда о Бебе Донж

— Это правда?

— А почему это не может быть правдой?

И теперь, считая разговор законченным, она неспеша стала подниматься по лестнице, поддерживая чисто женским элегантным движением свою полудлинную, очень пышную юбку.

— Бебе!

Она продолжала подниматься.

— Бебе, я надеюсь, что ты не пойдешь…

Она была уже слишком высоко, голова скрылась в полумраке. Она остановилась и повернулась.

— Ничего не бойся, моя бедная Жанна. Если меня будут спрашивать, я у себя.

Эта комната была обтянута атласом и походила на внутреннюю часть роскошной коробки от конфет. Бебе машинально глянула в трельяж, в зеркале которого увидела себя в полный рост, и таким привычным движением приподняла волосы, открыв при этом лишенные волос подмышки. В одну из щелей ставни проникал солнечный луч, отражавшийся в форме треугольника на маленьком лакированном секретере. Часы показывали без десяти четыре.

Бебе Донж села перед секретером и, как немного уставший человек, открыла его, вытащила пачку голубоватой бумаги.

Можно было подумать, что она собирается писать тяжелое письмо. Уткнув ручку в подбородок, Бебе смутно смотрела в щели ставней, где на солнце летали мошки.

Наконец, она написала наклонным, продолговатым почерком пансионерки:

«1. Не забыть по утрам о flétase. С первых дней простуды постепенно увеличивать число капель.

2. Один раз в три дня заменять на завтрак шоколад на porridge, но не добавлять столько сахара, как в последний раз (достаточно три куска).

3. Не надевать ему свои носки из замши. Следить, чтобы он не ходил по росе. Внимательно следить за этим, особенно в сентябре. Не позволять ему выходить в туманную погоду.

4. Следить, чтобы в доме не валялись газеты, даже если это будут газеты, в которые заворачивают продукты. Не шептаться по углам или за дверьми. Не принимать удрученный вид.

5. В шкафу слева в его комнате находится…»

Иногда она поднимала голову и прислушивалась. В какой-то момент она услышала с площадки голос сестры, который робко спросил:

— Ты здесь?

— Оставь меня… Мне нужно сделать..

Жанна еще немного подождала и, услышав скрип пера по бумаге, спустилась вниз.

«…12. Следить за тем, чтобы болтливая Кло не ходила в деревню за покупками. Все заказывать по телефону. Самой принимать поставщиков и никогда не делать этого в присутствии Жака…»

Машина. Нет, это еще не…

Эта машина проехала по большой дороге, не останавливаясь в Шатеньрэ. Ветер с заходом солнца, наверное, изменился, потому что временами из кабачка в Орнэ доносились звуки музыки.

Луч солнца на секретере стал темнее, словно разжирел.

— Но нет же, мама, она не безумная… Наверное, есть что-то такое, чего мы не знаем… Бебе всегда была скрытой.

— У нее никогда не было хорошего здоровья.

— Это не причина. Если бы ее так не баловали…

— Замолчи, Жанна. Сегодня не тот день, когда нужно…Ты и впрямь думаешь, что она… Но тогда…

И мадам д’Онневиль собрала все свои силы, чтобы встать и посмотреть на открытые белые ворота.

— Ее теперь арестуют. Это невозможно. Подумай, какой стыд.

— Успокойся, мама. Ну что я могу?

— Невозможно поверить, что сейчас, здесь, в моем присутствии, моя дочь…

— Ну да, мама…

— Ты что, тоже против нее?

— Нет, мама.

— Но ведь ты тоже вышла замуж за одного из Донжей! Что касается меня, то я не осмелюсь показаться людям на глаза… Завтра об этом напишут газеты.

— Послезавтра, мама, ведь сегодня воскресенье и…

Также впечатляюще, как и появление машины скорой помощи, было увидеть как из города приехало такси. Сначала машина проехала за ворота. Находящийся в ней доктор Пино наклонился, чтобы предупредить шофера. Тот не счел нужным въезжать в чужое владение, немного отъехал назад и остановился.

Больница размещалась в красивом здании XVI века с высокой заостренной крышей, покрытой черепицей, которую время сделало разноцветной, белыми стенами, широкими окнами с рамами, разделенными на квадраты, и просторным двором, обсаженным платанами. Старики в голубоватой больничной одежде медленно бродили от скамейки к скамейке, кто с повязкой на ноге и с тростью в руке, кто с перевязанной головой, кто, поддерживаемый сестрами в чепцах.

Франсуа повезли в операционную. Вызванный по телефону доктор Левер, был уже там, в резиновых перчатках. Все было готово и для других процедур.

Франсуа поклялся не стонать. Ему сделали два укола морфия, которые не лишили его сознания, и он испытывал чувство стыда, лежа обнаженным, как труп, перед молодой медсестрой. Ему хотелось ободрить, сходившего с ума Феликса, которого врач грозился выставить.