Жорж Сименон - Правда о Бебе Донж

Когда Бебе наконец-то села, то почувствовала облегчение, потому что он выпил чашку кофе, не сказав ни слова.

Ни малейшего намека на отравление.

Это было семейное воскресенье и в это полуденное время каждый из сидящих за столом плыл в своем направлении по огромным полям молчания. И тот, кто открывал рот, чтобы заговорить, казался первым, вернувшимся из этого молчаливого путешествия.

Франсуа не спал, находился в какой-то дремоте, когда где-то у него внутри зародилось недомогание, которое стало растекаться по всему телу.

— Несварение, — сначала подумал он. — Это от кофе. Стоит ли беспокоиться?

Затем он почувствовал что-то вроде лихорадки, пронзившей затылок, в то же время кровь застучала в висках.

Он никогда не болел. Он вспотел. Впервые в жизни он, казалось, почувствовал в позвоночнике спинной мозг.

Он не любил, когда его беспокоили, но и сам никого не беспокоил. Ничего не сказав, он поднялся с единственным страхом не дойти до цели. Уж£, когда переходил аллею, мощеную красным кирпичом, цвет которого казался ему сейчас более зловещим, чем когда-либо, он сказал себе:

— Но эго невозможно…

Симптомы отравления мышьяком. Он их знал. Он был химиком. В таком случае…

В столовой он наткнулся на Марту, которая убирала в буфет посуду. Он ей ничего не сказал, но заметил с каким удивлением она посмотрела на него. В ванной он успел рвануть воротничок куртки и вставить палец поглубже в горло.

Чем-то обжигающим его вырвало прямо на пол, но это было неважно. Потом, испугавшись сковывающего тело холода, он крикнул в окно:

— Феликс!

Он боялся умереть. Он страдал. Знал, что ему нужно будет сделать страшные усилия и однако не мог помешать себе подумать:

— Все-таки она это сделала…

Бебе никогда не грозилась его убить. Он никогда бы не подумал, что в один прекрасный день она отравит его. В то же время он почти не удивился. И не возмутился. По правде сказать, он не сердился на свою жену.

— Что с тобой?

— Позови сначала доктора. Срочно…

Бедный Феликс! Он предпочел бы сам страдать, чем видеть, как страдает его брат.

— Сейчас придет. Хорошо… Принеси мне молоко из холодильника. Ничего не говори прислуге.

У него было время, чтобы быть довольным собой. Разве он не подумал обо всем? Разве он, не теряя самообладания, не сделал все необходимое? А эти три женщины были по-прежнему на свежем воздухе под оранжевым зонтом!

О чем думала Бебе, глядя на открытое окно?

Да, все было так. В течение многих лет. И никто ничего не заподозрил, даже он сам! Он заблуждался так же, как и другие, или скорее он ничего не видел. Но это было неправдой. Так же, как и в случае с кусочком сахара, не чувствовал ли он иногда своеобразного предупреждения? Он предпочитал делать вид, что не 'понимает.

Он не потерял сознания, но всё смешалось: доктор, ошеломленный Феликс, промывание желудка, холод от кафеля в ванной и руки, которые маятником ходили из стороны в сторону, будто кто-то раскачивал их, сидя у него на груди, так ему казалось.

Доктор говорил Феликсу:

— Ваш брат отравлен сильной дозой мышьяка. Ему повезло, что…

— Это невозможно! Кто мог это сделать? — воскликнул Феликс. — Мы провели день в семейном кругу. Никто не приходил…

В отношении себя Франсуа строил иллюзии, от души верил, что в этот момент на его губах появилась ироничная улыбка.

— Нужно вызвать скорую помощь. В какую клинику нас отвезти?

Голова раскалывалась. Тело жгло огнем и все-таки он выдавил из себя:

— Не нужно в клинику.

Из-за доктора Жалиберта. Его клиника еще не была достроена. Если бы Франсуа поехал в другую, Жильберт рассердился бы на него, потому что он попал бы в руки кого-нибудь из собратьев доктора. Люди в городе не поняли бы этого.

— В больницу Сент-Жан.

Все еще слышался голос доктора, который был добросовестным человеком:

— Я обязан предупредить Парке. В воскресенье Дворец Правосудия закрыт. Но я знаю и найду. Кажется, это 18–80… Мосье Донж, попросите мне номер 18–80.

И только тогда Франсуа сказал или ему показалось, что сказал:

— Я совсем не хочу, доктор.

Какая-то семья только что прошла вдоль ворот. На плечах отец нес мальчика. Другого мать тащила за руку. Пахло дорожной пылью, потом и теплой ветчиной от сандвичей, разбавленным вином.

Вновь зазвонили колокола, возможно они возвещали конец вечерни, когда появилась машина, белая, с красными крестами на боку и маленькими матовыми окнами. Ворота были открыты. Машина, не беспокоя трех женщин, подъехала к крыльцу и санитар в халате спрыгнул на землю.