Юлий Лурье - Встречное движение [Психологический детектив]

Как, однако, легко мой отец покинул Одессу, разбросал вековые камни… мне ли теперь собирать их… А ведь собрал бы, да куда?! Купить, отреставрировать, прийти к папе — вот, тебе, на день рождения… Когда же у него день рождения? Ничего не помню, ничего… только собственные чувства; кого любил, к чему ревновал, как прятался в шкафу, что ощущал…

…Вечерами я снова, как когда-то, писал стихи… о детстве, о ночных страхах, о любви: «Там платьев шелковых гарем и муфты беличьей пещера — зеркальный платяной Эдем… А за порогом ноосфера».

По глупости я как-то раз послал подборку в «Знамя». Вскоре получил ответ: «Дорогой друг! Нам было очень приятно получить твои стихи и узнать, что ты увлекаешься поэзией. Это прекрасно. Мы желаем тебе больших успехов и советуем побольше читать Пушкина, Лермонтова, Некрасова… К сожалению, эти твои стихи…» Они что, ко всем пишущим стихи относятся, как к мальчикам? Обращаются на «ты»?

Нет, оплошность литконсультанта лишь проявила существо ситуации: это обращение опоздало на много лет и, будучи отправлено мальчику, попало ко взрослому… Но у меня не было того возраста — его отняли, и теперь, поздно, я пытался вернуться и вновь пройти…

О, если бы мог человек начать все сначала, если бы, достигнув середины реки, повернул назад, поплыл не к старости, к юности — ведь все равно у дальнего берега встретится он с памятью о прожитом, что возможно лишь в том случае, если жизнь — это встречное движение от двух берегов, где каждая точка — соприкосновение, мгновенное пробуждение и вновь угасание — жизнь для этой точки прошла, как только время жизни эту точку прошло… Вот почему, наверное, в старости так явственно помнится юность, а в детстве? Кто помнит, что он помнил в детстве? И что есть сны? Два берега, два полюса, где, повинуясь законам встречного движения, старость рождает, молодость — умирает, и вновь устремляются навстречу друг другу… Маятник, маятник… притяжение смерти, натяжение меж двух смертей, а жизнь это невесомость, это то, что между ними… Это миг…

Но если невозможно начать жизнь сначала, поскольку для этого надо умереть, то остается сделать вид, что умер — обмануть жизнь…

Собственно, эта идея принадлежала не мне — одному человеку, имени которого я назвать не могу и не хочу.

Пусть он зовется… СВЕТЛАНОМ! Разве не вправе я назвать изменившего всю мою жизнь человека именем любимой женщины?!

Теперь мне порой кажется, что он, не узнанный мною, был повсюду, где бывал я, и даже, материализованный моим воображением, мерещился и под детским одеялом, непременным участником грешных моих мыслей и постыдных желаний… Тем не менее, впоследствии, нередко находясь в одном и том же месте, встречаясь, болтая с общими знакомыми, мы ухитрились, угадав друг друга, не познакомиться.

Был он среднего роста, скорее низенький, чем высокий. Держал себя с достоинством, несмотря на то что от постоянного таскания тяжеленного баула походка его стала кособокой. Несколько рыхлое тело заметно контрастировало с бледными костлявыми руками, туго обтянутыми кожей. Высокий, естественно, лоб, переходивший в раннюю лысину, отличался от нее тем, что был покрыт морщинами, сгрудившимися, наползающими одна на другую, свисающими ко лбу и вискам, словно бревна на молевом сплаве… Что же касается глаз, то у нас обоих они были ярко-синие, и я этому сходству даже шуточную эпитафию посвятил: «Лежит здесь синеглазая овца, пав жертвой синеглазого агнца… Убитого, но все ж не до конца».

Одевался он демонстративно плохо — так, как собирался это сделать я, когда вывез с дачи изношенные, вопиюще немодные тряпки. Он посмел! А ведь встречал я его и на премьерах, где запах французских духов, кожаных пиджаков, дорогого табака обтекал его, как группа «Интуриста» зал ожидания Казанского вокзала…

Но обо всем об этом потом… До встречи, до первого разговора со Светланом еще целых пять лет…

А пока, получив ответ из «Знамени», я, впав в ярость, поклялся никогда и никому ни одной своей рукописи здесь не показывать. За исключением, естественно, машинистки, которая, перепечатывая мои опусы и беря с меня по десять копеек за лист, старомодно говорила: «Благодарю»; никогда ни словом не обмолвилась она о том, что печатала, и хоть это свидетельствовало о деликатности Гретты, однако задевало…

— Благодарю, — и… ни слова лишнего… скромная такая мышка в вечном серо-зеленом платьице, с тщательно подобранной прической, скрывавшей прореженность волос; остроносые плоскодонные туфли, некоторая косолапость, сбившийся шов чулок дополняли внешность, к которой само прилипало определение — «неброская»…