Юлий Лурье - Встречное движение [Психологический детектив]

Однажды — поздней осенью, ночью, в стужу — мы выскочили из Просвирина переулка на Сретенку; Стелла перебежала на другую сторону улицы, я остался на правой… каждый из нас ждал своего троллейбуса: ее пришел раньше… Она махнула мне рукой на прощанье, потом, внезапно на что-то решившись, поманила…

Куда мы едем, куда?!

Заледеневшие окна, счастливый билетик (мой!), который она сунула за манжет старой шубенки к другим, тщательно сохраняемым, пустой троллейбус…

Уж не знакомить ли со своей мамой?!

Право, наши отношения в последнее время зашли так далеко, что у нее могло сложиться впечатление… она могла счесть, что есть основания… а то, что я молчу, так ведь она уже давно привыкла брать… Меж тем, сам не любя, я погружался в любовь, увязал в ней, и удерживала меня от полной капитуляции лишь мысль, что меня-то она может показать своей маме, а каково мне показать ее Сарычеву?!

Мы выскочили на Неглинной и молча бегом мимо улицы Горького — я рванулся на привязи ее руки, она обернулась, по ее лицу было видно, что она не находит объяснения, почему я вырываюсь от нее, — к углу Охотного ряда и улицы Герцена: маленькие оконца Дома культуры гуманитарных факультетов МГУ были освещены, дверь (в первом часу ночи!) открыта, коридор полон молодых и красивых людей, которые (все!) приветствовали Стеллу как старую знакомую; в конце коридора из большой сводчатой комнаты доносилась музыка…

— Т-шшш! — приложила Стелла палец к губам и ввела меня, оставив и свою шубу, и мое пальто за порогом, рядом с чьими-то туфлями на высоком каблуке, туго набитым баулом и сеткой-авоськой, из которой просвечивали кефир и батоны…

В проеме окна стоял высокий человек с горящей свечой в руках. Под негромкую мелодию, извлекаемую из черного, загнанного за портьеру рояля невидимым мне музыкантом, он медленно обводил взглядом тяжелые сводчатые потолки…

— В этом здании, — торжественно и трагично начал он, — в университетской церкви, сто десять лет назад отпевали Николая Васильевича Гоголя!

И тут же — дотоле не замеченные мною девицы в черных трико, подчеркивающих весьма недурные их фигуры, распахнули окно в стужу ночной Москвы — актер заслонил от ветра пламя свечи, но ее все равно задуло…

— Снова! — раздался взвизг режиссера, сидевшего, вернее, гарцевавшего на стуле, перевернутом спинкой вперед, — Спички! Окно! Кто так держит свечу?! Я тебя спрашиваю!

— Я так держу! — раздраженно ответил актер. — Сам попробуй, когда такой сквозняк!

— Кто оставил двери?! — ища виновных, режиссер развернулся вместе со стулом и увидел нас у дверей.

— Черт тебя возьми! — заорал он на Стеллу. — Сколько можно говорить! И почему на репетиции посторонние?!

— Это — Игорь Сарычев, — парировала Стелла, — помнишь, я тебе давала?..

Режиссер ничего не ответил, развернулся вновь к актеру…

— Шу-шу-шу, — послышалось из углов комнаты.

— Тише! — крикнул режиссер. — Снова с — «В этом здании…»!

— В этом здании, — так же торжественно, но еще более трагично начал актер, — в университетской церкви…

Я понял, что, как ни странно, меня здесь знают и знают самое интимное, одной Стелле для прочтения предназначенное, и что это— именно это! — привлекает ко мне внимание, вызывает интерес и истеричного режиссера, и незримого музыканта, и этих в черном с длинными и такими откровенными ногами… и еще, что распахнут окна и будет сквозняк, а пальто осталось за порогом, и что ночь, и без такси пешком по такой стуже не добраться, и еще, напоследок, о том, что сто десять лет назад в этом здании отпевали Николая Васильевича Гоголя, а он-то на самом деле был жив…

…С той поры Стелла стала знакомить меня со своими друзьями — все они были мужчинами, так или иначе причастными к искусству, и, должно быть, по этим признакам и подбирались: барды, непризнанные поэты, чтецы, обладатели богатого модуляциями голоса (она даже обхаживала Сомова, правда, тщетно), актеры, режиссеры, включая пока еще не знаменитого Тарковского, как-то утеревшего ей слезы в троллейбусе, когда она рыдала в голос после просмотра «Рокко и его братья» — этим признанием и купила его, вернее, прикупила…

Среди них, с ними я чувствовал себя примерно так, как тогда, когда подозревал, что она везет меня показывать своей матери, потому держался дерзко, излишне независимо, а в конечном счете — неуверенно, поскольку знал за собой две разрывающие меня на части истины: то, что я люблю Стеллу и то, что я не хочу принадлежать ей… Как, впрочем, и никому другому… Но отношения наши длились, обрастали общими знакомыми, друзьями; теперь я с пониманием взирал на ошеломленность Стеллы новым оригинальным бардом… меня уже закатывало в лузу, и при этом я еще видел, куда качусь… как раз в то время мне и пришла в голову мысль, что жизнь — количественная штука, некий набор очков. Когда наберешь определенное количество, тогда и конец. Вот можно, к примеру, семь раз влюбиться (по числу актрис в черных трико), а можно семь лет любить одну… Стеллу?!