Юлий Лурье - Встречное движение [Психологический детектив]

Спустившись вниз, я отыскал цветочный киоск, выбрал букетик, заплатил и… понял, что ничего глупее придумать нельзя; тогда зашел в винный на углу Каретного ряда, увидел шампанское, но все-таки сообразил и взял бутылку водки… ту, что по два восемьдесят семь… На лестничной клетке под подоконником я припрятал букетик цветов, намереваясь на обратном пути захватить его и вручить Стелле, когда она в половине десятого вечера выскочит из «Ленинки»… постоял перед дверью, подышал глубоко и позвонил.

Дверь открыли не сразу. Я уже было решил, что папы нет дома и все впустую, когда осторожно выглянул лысый человек в кожанке и шлепанцах и, удивленно присвистнув, сказал мне:

— Привет!

— Привет! — в тон ответил я, избегая обращения на «Ты» или «Вы».

— Глазам своим не верю, — сообщил он, не впуская меня в квартиру.

— Да, это я, — подтвердил я.

— Я не про тебя — про «родимую»! — рассмеялся он, беря из моих рук бутылку, — а мы тут не то маемся, не то молимся — кто же тебя послал, кто надоумил?!

— Сам, так, — ответил я, гордясь своим умением предсказать ситуацию.

— Сам, говоришь?! — вдруг подозрительно переспросил он, и мне показалось, что сейчас он захлопнет дверь.

— Да, мне очень нужно… необходимо… но если сейчас нельзя?.. — я замолчал.

— Тебе да и нельзя?! — папа посторонился, пропуская меня в коммуналку. Он шел позади, а я то и дело оборачивался, пытаясь угадать, куда идти…

Одна из дверей была открыта — в комнате, обставленной старинной рухлядью, которую, покупая чешские и румынские гарнитуры, кто-то отправлял на свалку, а папа подбирал, при опущенных шторах сидели в принужденных позах двое: один — коренастый крепкий мужичок, как и папа, лысый, облаченный в странную рабочую блузу, едва не до колен, бородатый, красноносый; другой — смуглый джентльмен, весь в вельвете, с мягкими женственными движениями, чуть испуганный, виновато улыбающийся, то ли гомосексуалист, то ли иностранец… Менее всего в мои планы входило оказаться с папой не наедине. Я даже остановился на пороге.

— Давай! — сказал папа, подталкивая меня. — Позвольте представить вам Игоря, — обратился он к своим гостям, — здесь — впервые, но я его знаю… Сколько тебе лет? — и не дожидаясь ответа, — столько и знаю!

Я промолчал, вспомнив, как угадывал папин возраст у адресных бюро. Впрочем, я понимал, что папа все, конечно, помнит.

— Это — Федот, — назвал папа коренастого мужика, — при этом — тот! А также наш зарубежный, прогрессирующий во всем друг, Фрэд!

Фрэд слабо вложил свою руку в мою. Федот только кивнул.

— Ну, — торжествующе продолжал папа, — говорил же я вам, что здесь наверняка «жучок»: стоило нам признаться, что хочется водки, — вот она, прислана с нарочным! Да полно, что перепугались: Игорек — академика сынок!

— Видали мы там и самих академиков, — буркнул Федот.

А Фрэд молча улыбнулся: я подумал, что он все понимает и даже сказать может…

— Ну, поехали, — предложил папа, лихо разливая водку в мутные стаканы.

…Конечно же, мутные — недаром почти у всех писателей, живописующих выпивку, стаканы мутные — это чтобы подчеркнуть чистоту водки… Впрочем, у Булгакова и рюмки прозрачные, и водка как слеза: другое время — чистое в чистом…

Все мы быстро выпили. Федот отломил хлеба, отрезал кусок колбасы от толстого батона, свел их вместе решительно, словно две половины урана в критическую массу, и откусил разом три четверти. Фрэд громко крякнул, занюхал хлебом — на всякий случай он притворялся русским… Глядя на папу, я тоже не стал закусывать.

— Ну, — сказал папа, — по второй!

Кто были эти люди, почему так настороженно отнеслись к моему приходу? Впоследствии я понял, что, лишившись всего, папа искал себе новую роль, — пребывание в лагере как бы подразумевало амплуа диссидента, а диссидента еще больше, чем короля, играет окружение.

…Федот, бывший столяр, якобы ухитрившийся сидеть со всеми знаменитостями в разное время в разных лагерях и поставивший на поток изготовление их… надгробий, которые имели успех и у приезжих. и, соответственно, у московской творческой элиты, стал для папы и связующим звеном, и стимулом: с тщательностью овчарки он постоянно по телефону по утрам делал перекличку диссидентов, не давая ни одной овце не только пропасть, но и… выпасть! С другой стороны, полагая, что страдание — результат объективных обстоятельств, а не проявление свойств натуры, папа решил, что пришла пора написать роман, протестующий против бесчеловечности и тоталитаризма.