Юлий Лурье - Встречное движение [Психологический детектив]

И вдруг тихо сказал:

— Куда как страшно нам с тобой, товарищ большеротый мой…

…Куда как страшно нам с тобой, — мы вышли со Стеллой из троллейбуса на остановке «Кинотеатр "Уран"», — товарищ большеротый мой…

Я читал ей на ухо, она сжимала мою руку, мы свернули в переулок.

— О, как крошится наш табак, щелкунчик, дружок, дурак, — по кривой, с разбитыми ступеньками лестнице, тихо открыла дверь, темный коридор, комната, затаившаяся в самом углу коридора…

— А мог бы жизнь просвистать скворцом, заесть ореховым пирогом, — и сразу за дверью постель, и я теряюсь, дрожу, шепчу…

Она сама раздевает меня, бросает мои вещи на пол… дует из форточки откуда-то из-под потолка… аккуратно снимает, удерживая меня на вытянутой руке, платье, комбинацию, лифчик — красные борозды на теле там, где тугие резинки и застежки, зажигает свет… зажигает свет, Боже мой, как она некрасива, как я хочу ее! Закрывает глаза, темноватые веки под неснятыми очками, я глажу ее, я ищу ее, и вдруг она перегибается и овладевает мной.

— Заесть ореховым пирогом, да, видно, нельзя никак… дрожь, всплеск, судороги, прикушенный язык… И ее крик — упругий выхлест звука, вырывающийся из охрипшей груди…

Кто-то тяжело прошлепал по коридору, звякая ведром.

Мной овладела пустота, в которой нашлось место для чего-то, подобного брезгливости. Глухо и со стыдом я занимался вивисекцией произошедшего, мучая себя вырванными из общей картины, а главное, из чувства, деталями: лестницей, облупленной и вонючей, где запах мокрых окурков и запах мочи, окном под потолком, шагами соседа, красными узлами на ее теле, очками, запотевшими от прерывистого громкого дыхания, отчего она казалась слепой, с бельмами вместо глаз, светом, обнажившим все, что следовало бы скрывать, ее глухим урчанием, выдававшим досаду, животную досаду, и молчаливым сидением за столом, когда она быстро, по-студенчески ела, уже не обращая на меня никакого внимания…

Куда как страшно…

Было — не стало, — уговаривал я себя, — мы просто друзья, сокурсники, встретимся — улыбнемся, главное, задать тон…

Однако моим планам не суждено было сбыться. При встрече со Стеллой, прежде чем я решил, как мне с ней поздороваться, она поспешно кивнула и прошла мимо.

Я с удовольствием принял такую манеру поведения, хотя уже через несколько дней почувствовал себя не в своей тарелке от явного ее желания избежать общения. В этом было что-то обидное, словно она разочаровалась во мне и стремится поскорее забыть обо всем…

Да, я хотел ее бросить, но никак не хотел быть брошенным… Во мне взыграли комплексы, и, сам себя презирая, я решил предпринять все возможное, чтобы снова сойтись с ней… а уже потом бросить…

Я писал ей стихи и, не решаясь послать написанное, с ожесточением рвал в клочки… вот бы отыскать мне где-нибудь великого поэта, о котором она не слыхала. Я читал все подряд, постепенно приходя к выводу, что даже Пушкин, если бы ему пришлось соответствовать вкусу Стеллы, мог бы оперировать лишь двумя-тремя строфами…

Шли дни, шансы мои становились призрачными. В полном отчаянии я решил зло высмеять наши отношения, написав о нас в третьем лице, и таким образом… первым сказать ей, что ничего на самом деле у нас с ней не было…

На ближайшей же лекции я послал ей этот рассказец — странное сочетание правды, вымысла и сарказма; она получила, отложила в сторону, аккуратно конспектируя, потом приоткрыла, читала, не проявляя никаких эмоций, и вдруг рассмеялась…

…Мы были счастливы, иначе это не назовешь. Мы целовались на улице, мы тискались в троллейбусе, мы никак не могли дойти до комнатенки и чуть было не отдались прямо на лестнице. И хотя снова был зажжен свет, и она орала на весь дом, а потом бежала в ванную, едва накинув халат, мне не приходила в голову мысль о расставании.

Но… на следующий день она снова меня не замечала.

Так мы прожили почти два года — я писал и подчас уже находил удовлетворение в самом процессе писания, зная, что у меня есть читатель, единственный, любимый…

Время от времени Стелла брала у меня написанное, уносила с собой, потом возвращала — мне и в голову тогда не приходило, что она читает мое чужим. Тем не менее я замечал, что иногда она раздраженно швыряет то, что еще вчера ей казалось прекрасным; впрочем, бывал о и наоборот — она просила меня надписать ей, не особенно оригинальничая, черновик (обязательно черновик!) какого-нибудь ранее пропущенного мимо ушей рассказа и в благодарность вылизывала меня всего с кошачьей тщательностью…