Владимир Евдокимов: Забытый берег

профессор, д. т. н.

(подпись) А. А. Богданов

Москва 1987

Именно этот отчёт я держал в руках четверть века назад, в июле девяносто второго года. Я пролистал его тогда, передал Латалину. А тот вздохнул и раскрывшуюся веером стопку листов бросил в костёр. Она разгоралась медленно, я отвлёкся — смотрел на яркую под высоким солнцем Волгу, любовался на «Ракету», уверенно скользящую по воде, а когда перевёл взгляд на огонь, листы бумаги уже весело горели. И я заворожённо глядел на прозрачный костёр, не подозревая о том, что через много лет отчёт Богданова возродится из пепла и тяжкой кувалдой памяти разобьёт мою безмятежность на мелкие куски.

Медленно переворачивая листы, я узнавал знакомые слова, обороты речи, названия, цифры. Всего-то несколько страниц!

Это я не Зенкову дал неделю ожидания, а себе.

Андрей Андреевич Богданов умер в апреле девяносто второго года на станции метро «Каширская». Там на платформе установлены капитальные скамьи. На одной из них он, мёртвый, и сидел, пока кто-то из пассажиров не вызвал милицию. О похоронах я услышал случайно, приехал, многое узнал.

После смерти жены Богданов получил очередной инфаркт и лежал дома. Кафедра выделяла дежурных, которые приходили ухаживать. Потихоньку Андрея Андреевича подняли, да это стал уже другой человек. Странно — и это особенно отмечали на поминках кафедральные женщины, — на «Каширской» при нём были: паспорт, в паспорте телефон кафедры, а в портфеле — чистое бельё, тапочки, кусок мыла и флакон одеколона. Получалось, что он смерти ожидал и был к ней готов. Умереть он, видимо, не боялся — просто не хотел внезапно и бесследно сгинуть, потому и старался бывать на людях. Вот и выбрал себе путешествия в метро, и, наверное, весной девяносто второго года он много километров проехал под землёй: толпа людей вокруг, а он один, и жизнь неотвратимо заканчивается.

Богданов нас учил. Мы его ценили за особенное состояние души — он ведь воевал, Берлин брал. Вдобавок на нашем курсе училась его дочь Лена.

Через месяц после похорон неожиданно объявился Павел Виноградов и собрал вместе Виктора Латалина, Сашу Конева и меня. На Гоголевском бульваре. Виделись мы после окончания института по разным поводам. Паша одно время у Конева работал в лаборатории — талантливый Конев стремительно шёл в гору, пока не начал пить. Латалин денег искал, а я сначала в армии служил, а потом в науку прорывался. Мы сидели на скамье недалеко от станции метро «Кропоткинская», а Конев стоял перед нами. В его сумке лежали две бутылки водки и три книжки: «Непроторёнными путями» Мурзаева, «Блеск и нищета куртизанок» Бальзака и Атеистический словарь.

— Читаешь запоем? — мрачно сострил Виноградов.

— Очень мудрое повествование о человеческих отношениях. И захватывающее чтение! — глубокомысленно закурив, ответил Конев, неясно какую из книг имея в виду. — Давайте выпьем?

Без толку поговорили и разошлись, а собрались уже без Конева, через неделю. В прохладном фойе Центрального дома художника на Крымском Валу сидели на мягких диванах под парадной лестницей, растерянно поглядывая вокруг. Чего-то нам хотелось отличного от того помешательства, которое воцарилось в стране: куклы, маски, клоуны и нескончаемое веселье кругом сводили с ума. И Виноградов подарил идею — ехать на Волгу ловить рыбу. В июле! Успеем подготовиться. Мы с Виктором согласились. А почему нет? Тем более что вокруг цвела глупая весна девяносто второго года, свободная от всего, в том числе от работы и зарплаты.

Павел раскрыл туристскую маршрутную схему «Москва — Астрахань — Ростов-на-Дону» и показал место: Казань, какие-то Бережки, Гремячево, острова…

— Сделаем тайную вылазку. Скажем, что уехали в командировку, а сами наловим лещей и судаков! Навялим и будем зимой есть, авось без голодухи проживём! Идёт? — Павел потёр ладонями лицо и, улыбнувшись, пропел: — Шик, блеск, тру-ля-ля!

Почему Виноградов собрал именно нас — было невдомёк. Даже решение пригласить сначала и Конева, хотя о его алкоголизме уже было известно, не удивило. Впрочем, после второго января девяносто второго года такое наступило время, что никто ничему не удивлялся. Карнавал, балаган, чума — как ни назови, а всё правильно. А тут — определялись сроки, расписывались обязанности и нечто важное входило в жизнь каждого. И я, без пяти минут кандидат наук, не знавший, что делать потом с этим кандидатством, пристроился к делу и был рад.