Владимир Евдокимов - Забытый берег

Так мы и ходили, готовили место, мазались от комаров пахнущей спиртом жидкостью, суетились, костёр пускал искры, дрова шипели, тенькали, потрескивали, и до того это было хорошо, до того удивительно, что я умилился. Да когда же, в самом деле, в какие это времена сидел я у костра в тихом, далёком от людей месте? Ночью? На острове? Чудо из чудес — кругом деревни, напротив целый город, по Волге плывут суда, всё это вокруг, рядом, через нас, а у нас тишина, мы здесь, и нас нет.

— Итак! — подняв кружку, начал радостный Харламов. — За нашу славную встречу! За вас, мужики, за нас, за Волгу, за всё!

Выпили и стали хлебать уху. И я потихоньку соображал. Прекрасная Волга и чудесный вечер. Но мы не только знали о кладе, мы уже колышек вбили в то место, где он лежит. Приятно сидеть у костра, а когда это прекратится?

Харламов захотел разлить оставшуюся водку: Павел не дал.

— Своему другу Бабкину оставь. Так и напиши на этикетке: Бабкину! Какая у тебя водка?

Романов глянул, ответил:

— «Привет»!

— Привет Бабкину!

Я тоже посмотрел на этикетку и блеснул эрудицией:

— «Привет» написано латынью, priviet. Поэтому и надпись должна быть латинской. По-молдавски, например, если сказать — кому, то используют не окончание, а предлог. Мы говорим — кому? Бабкину! У! А они в таких случаях говорят — луй! Луй Бабкин!

— И что это значит? — не понял Харламов.

— То и значит, что Бабкину. Но по-молдавски, на латинице.

— А точно луй?

— Пиши! Закрывай бутылку и пиши на этикетке под словом priviet — lui Babkin.

Харламов закрутил пробку, вытащил из кармана авторучку, старательно стал писать. Лида смотрела на него с умилением.

— Вот! Priviet lui Babkin!

Он бросил бутылку под куст, а я подумал, что Бабкин завтра и явится. Что, не найдёт нас? Луй…

Лида наделала бутербродов с варёной сгущенкой, и мы долго пили чай. Виктор разговорил Лиду, и она рассказывала о французской реке Луаре, о красивой долине, о замках и каналах. Орлеан, оказалось, стоит на Луаре, а я и не знал. Рассказывая, она стала светской дамой, и плавный жест рукой, показывающий, какое у Луары плавное течение, меня порадовал. И я всех потащил на берег — купаться.

Купались долго.

Непонятно, когда начался дождь, мелкий, несмышлёный. Не сразу его и заметили, а когда вышли из воды, песок на берегу оказался тёплым, а полотенца влажными. Мы растирались и смотрели на воду.

Открыв утром глаза, я увидел брезентовый верх палатки и на нём тень от неподвижной ивы. Кто-то кричал со стороны ухвостья. Я выбрался из палатки и отправился умываться. Часы показывали начало седьмого.

Вернувшись, я обсыхал и умилялся, глядя на Харламова и Лиду. Он уже окунулся, Лида лишь собиралась, стояла в купальнике с полотенцем через плечо и негодовала:

— Не приставай ко мне! Я пить хочу! Зачем ты кричал? Я устала. Где здесь туалет? У меня голова болит! Дай мне сигарету!

— Доброе утро, Лида! — сказал я.

— Доброе утро! — Лида расцвела и, взмахнув полотенцем, отправилась к проливу.

Её крупное тело в купальнике с округлостями, освещенными утренним солнцем, с непринуждённой грацией удалялось к реке.

— Ты кричал? — спросил я Харламова.

— Я. Там Бабкин приплыл. Он часа через два придёт. Сейчас на горы полез.

— Я сплаваю за водой к ручью, а ты готовь костёр. Умеешь разжигать костёр?

— Что? Да я пять лещей вытянул, пока вы дрыхли!

— Так, может, ты и на открытие успел?

— Какое открытие?

— Пивной бочки!

Выплывая затем из пролива на акваторию коридора, я увидел Лиду. Она плыла на спине в сторону Покровских островов. Мелко молотя по воде полными ногами и более не двигая ничем, она походила на ленивую торпеду.

Вернувшись на остров, я проверил донки.

«Милые, добрые ребята и девица-красавица: пусть они радуются жизни, — думал я. — Но не здесь! Пусть они отправятся в путь! В Казань, Ульяновск, в Сызрань! А мы наконец возьмём клад!»

Оставив два удилища с совместной «бородой» на берегу пролива, я перенёс остальные донки на Волгу. Харламов лично отрезал мне наживку, я насторожил донки и собирался за Бабкиным, но он приплыл сам.

В воложке десять метров глубины, вода холодная, а он не побоялся!

На его пышной, наполовину седой голове клочьями торчали быстро сохнущие кудри. Борода высыхала прямо на глазах, время от времени то одна, то другая прядь начинала топорщиться. Плавки на нём оказались чёрными, и в целом Бабкин выглядел как персонаж чёрно-белого кино.

— Здравствуйте, товарищи, да? — сказал Бабкин, поднимая руки вверх. — Я Борис Бабкин. Здесь Харламов?