Кен Фоллетт - Избранные произведения. III том

— Здесь. В Париже. Местное артистическое сообщество начало курить травку еще в первые два десятилетия XX века. Только называли они ее гашишем.

Майк кивнул.

— Не откажешься от небольшой помощи с моей стороны, чтобы было от чего оттолкнуться?

Ди потянулась к пачке сигарет и достала себе одну.

— Конечно, не откажусь, — сказала она.

Он дал ей прикурить от своей зажигалки.

— Есть один старик, с которым тебе просто необходимо пообщаться. Он дружил с добрым десятком выдающихся мастеров, живших здесь еще перед Первой мировой войной. Пару раз он наводил меня на след очень хороших картин. От его деятельности тогда слегка разило криминалом. Он, например, поставлял проституток в качестве натурщиц — хотя и для других услуг тоже, — молодым живописцам. Теперь сильно одряхлел. Ему, вероятно, уже за девяносто. Но память его не подводит.

В крошечной гостиной, одновременно служившей спальней, стоял не слишком приятный запах. Вонь из расположенной на первом этаже рыбной лавки проникала повсюду, сочась сквозь ничем не покрытые доски пола, впитываясь в побитую старую мебель, в простыни односпальной кровати в углу, в выцветшие портьеры на единственном небольшом окне. И дым трубки старика не перебивал рыбных запахов, но лишь подчеркивал унылую атмосферу комнаты, где слишком редко делали уборку.

Зато по стенам висели полотна постимпрессионистов, стоившие целого состояния.

— Все это подношения от самих художников, — небрежно пояснил старик. Ди пришлось напрягаться, чтобы понимать его тяжелый парижский диалект. — Им вечно не хватало денег, чтобы заплатить долги. И я охотно брал картины, зная, что наличных у них не будет никогда. Но в то время я еще не любил всю эту живопись. Только теперь, понимая, почему они писали именно так, мне стали нравиться их работы. К тому же каждая пробуждает воспоминания.

Этот человек был уже совершенно лыс, а кожа на лице побледнела и обвисла. Низкорослый, он передвигался с трудом, но его маленькие черные глазки порой вспыхивали искренним энтузиазмом. Ему придало сил общение с этой миленькой англичанкой, хорошо говорившей по-французски, а улыбавшейся ему так, словно он снова был молод и хорош собой.

— Вас не слишком часто беспокоят желающие приобрести ваши холсты? — спросила Ди.

— Больше не беспокоят вообще. Но я сам одалживаю картины на время за определенную плату. — В его глазах промелькнули плутовские искры. — Так я могу покупать необходимый мне табачок, — добавил он, воздевая трубку вверх, как бокал, чтобы произнести тост.

Только после этой реплики Ди поняла, какой запах ощущался наряду с обычным табачным: хозяин курил смесь с марихуаной. Она кивнула с видом знатока вопроса.

— Не желаете попробовать? У меня есть все для этого, — предложил он.

— Спасибо, не откажусь.

Он передал ей жестянку с табаком, лист сигаретной бумаги и небольшой кубик смолы. Ди принялась скручивать для себя косячок.

— Ох уж эти молодые девушки! — умиленно произнес старик. — На самом деле наркотики для вас вредны, конечно же. Не надо бы мне соблазнять неискушенных. Сам я курил это всю сознательную жизнь, и мне уже поздно что-то менять.

— И тем не менее вам наркотики не помешали прожить долго, — заметила Ди.

— Ваша правда. Мне в этом году стукнет восемьдесят девять, если не ошибаюсь. И семьдесят лет я курил свой особый табачок каждый божий день, если исключить срок в тюрьме, разумеется.

Ди облизала край пропитавшейся смолой бумаги и закончила трудиться над самокруткой. Прикурила от маленькой позолоченной зажигалки, вдохнула дым.

— Художники употребляли тогда гашиш в больших количествах? — спросила она.

— О, да. Я сколотил на нем огромные деньги. Некоторые тратили на него все до последнего гроша. Дедо [1] Дедо — так звали Амедео Модильяни с детства. Сначала в кругу семьи, а потом и друзья. страдал от этого больше всех, — добавил он с отстраненной улыбкой и бросил взгляд на карандашный набросок на стене, с виду поспешно выполненную зарисовку женской головки — овал лица и удлиненный тонкий нос.

Ди разглядела подпись под скетчем.

— Модильяни?

— Да. — Глаза старика видели сейчас только прошлое, и разговаривал он будто бы с самим собой. — Он всегда носил коричневый вельветовый пиджак и большую фетровую шляпу с обвисшими полями. Любил говаривать, что искусство должно оказывать на людей воздействие, подобное гашишу: открывать им красоту, ту красоту, которую они обычно не умеют разглядеть. А еще он много пил, чтобы видеть уродливость вещей. Но любил он только гашиш. Грустно было слышать его размышления на эту тему. Насколько я знаю, его воспитывали в строгости. Кроме того, он отличался хрупким здоровьем, и его тревожило употребление наркотиков. Тревожило, но не мешало ими пользоваться до самозабвения.