Андрей Троицкий - Ревность

— Вот как? — заинтересовался Вадим. — Надеюсь, ты расскажешь, что к чему?

— При одном условии: ты поужинаешь со мной в «Золотом крабе». Ненавижу выпивать в одиночку.

Вадим побродил по комнате, вышел на балкон и вернулся.

— Ты говоришь ресторан «Золотой краб»? И там хорошая кухня? Кстати дождь почти закончился. Едва капает.

Через десять минут Радченко подогнал арендованный «Форд» к подъезду гостиницы, Вадим сел на переднее сидение и сказал, что аппетит у него разыгрался зверский. Заехали на почту, Радченко зашел в здание, постоял у абонентских ящиков, вытащил из-под куртки фирменный конверт экспресс почты USPS, в который еще утром вложил фотографии, полученные от Девяткина, и письмо без подписи, сочиненное ночью. Он вернулся в машину, но конверта Вадиму не отдал, сказал, что сначала должен сам прочитать послание.

Несмотря на непогоду народу в ресторане было много, здесь царил полумрак, четыре музыканта исполняли мексиканскую музыку. Радченко заказал стейк с кровью и бутылку красного вина, Вадим лобстера с соком лайма и двойную водку с лимоном. Пока готовили заказ, Радченко открыл конверт, пробежал глазами текст и протянул листок Вадиму. Тот дважды перечитал письмо и кисло улыбнулся.

— Менты берут деньги за эту информацию? — он округлил глаза. — Она не стоит ничего, потому что давно протухла. Об этом писали в позавчерашних газетах. Здесь нет ничего секретного.

Фотографии он разглядывал довольно долго. Затем молча вернул их и снова заказал двойную водку. Он выглядел разочарованным и, кажется, жалел о том, что притащился сюда. Вадим пил водку, меланхолично смотрел, как по стеклу ползут крупные дождевые капли, а вдалеке в вечерних сумерках бушуют океанские волны. Он долго хранил угрюмое молчание, наконец, сказал:

— Хотел выпить за то, чтобы души рабов божьих Павла и Сергея попали в рай. Но подумал и решил не обманывать ни себя, ни тебя. Нет смысла и дальше ломать комедию и разыгрывать из себя скорбящего сына и брата. Это смешно, скорбеть о людях, которых ненавидел всю жизнь.

Он долго смотрел в даль, о чем-то думал. Радченко решил не лезть с уточняющими вопросами. Вадим хлебнул водки, съел кусочек лимона и сказал:

— В десять лет меня усыновила семья Наумовых. Поначалу Наумов старший и слышать не хотел об этом, но жена, Антонина Петровна, которую он любил больше жизни и слушался, настояла на своем. Пришлось уступить. Антонина всю жизнь дружила с моей матерью. Они вместе выросли, учились, влюблялись, и эту дружбу сохранили с юности, пронесли через всю жизнь. Родной отец ушел из семьи, когда мне было три года, и потерялся навсегда. Где он, жив ли, — не знаю. Мать работала администратором в московской филармонии, получала небольшую зарплату, где-то подрабатывала, но мы жили очень трудно. Когда у матери обнаружили рак на поздней стадии, Антонина поклялась, что не отдаст меня в детский дом, вырастит и поднимет на ноги. Вот так я оказался в семье Наумовых. Ты знал об этом?

— Я читал небольшое досье, ну, которое мы заводим на всех клиентов. Там было написано про каждого члена вашей семьи. Бывшей семьи. О вас два небольших абзаца. Вы приемный сын. Жили в семье Наумовых с юношеских лет. Что-то в этом роде.

— Для Наумовых я так и не стал родным человеком. Отец меня в упор не видел. Его, такого важного и самовлюбленного, возили на работу на черной казенной машине, летом он отправлял семью на государственную дачу в Завидово и сам наезжал в выходные. Кажется, он родился большим начальником, а кабинет с видом на Старую площадь и высокие связи достались ему по наследству. Это была жизнь ради карьеры и денег.

— Карьера и деньги — это хоть что-то. Большинство людей не ставит перед собой никаких целей и не умеет их достигать.

— Старший брат и сестра не уставали подчеркивать свое превосходство. Они родные дети, это их отец большая шишка, а я нахлебник, которого пустили в дом из жалости. Они мои благодетели, люди с добрым сердцем, они меня кормят и отдают вещи, из которых вырос Павел. И я должен помнить эти благодеяния, должен каждому приносить тапочки, словно собачонка. Кроме того, Павел мне завидовал, хотя старался это скрыть. Он рос плюгавым и субтильным, а я с юности был высоким и сильным парнем, на которого засматривались девчонки. Он без конца болел, лежал в постели и сморкался в полотенце. А я ходил на лыжах, растирался снегом, поднимал гантели и не знал, что такое простуда. Уже к семнадцати годам мой рост был метр девяносто и вес соответствующий, — одни мышцы и сухожилия.