Александр Фишман - Мертвые головы

Это был обычный его юмор. Он не боялся никаких воров, красть у него все равно было нечего, и спокойно открывал двери среди ночи любому звонившему. Но иногда на него находила охота развлечься, и он часами мог мариновать человека под дверьми, кто он, да зачем пришел, по сто раз переспрашивать одно и то же. Иногда посетители уходили ни с чем, это когда им не удавалось заинтересовать хозяина. У тех же, кто был знаком с причудами Авдея, имелись свои приемы воздействия на него. Кирилл, к примеру, однажды, не вступая в излишний диалог с другом, просто-напросто ушел и унес с собой продукты, а потом, месяца два, немедленно бросал трубку, только заслышав голос Доломанова по телефону. Тот едва вымолил прощение, но совсем от своих привычек не отказался, это было выше его сил, хотя и не отваживался затягивать игру…

— Держи! — сунул Кирилл Авдею один из больших пакетов, принесенных им.

— Ого! Куда так много!

Кирилл, не раздеваясь, прошел в кухню и открыл холодильник. Если не считать бутылки, на треть наполненной подсолнечным маслом, он был совершенно пустым!

— Ну ты даешь! Совсем дошел до ручки!

— Все нормально! — подмигнул Авдей. — Не будем делать культа из еды, как говаривал незабвенный Остап Бендер — бей.

Кирилл принялся выгружать в холодильник то, из чего не следовало делать культа: большой шмат соленого сала, пачку сливочного масла, две упаковки маргарина, десяток яиц, майонез, три банки сайры в масле, упаковку пельменей, мешочек конфет. Из другого пакета он выставил на стол водку, пиво, сахар, большую пачку чая, полиэтиленовый пакет с двумя крупными селедками, полпалки докторской колбасы, две булки хлеба и несколько пакетиков супа быстрого приготовления.

— Куда это?

— Сейчас все рассую по местам, — заверил его хозяин квартиры.

Когда Кирилл разделся в прихожей и вновь вернулся в кухню, он увидел, что выложенные им продукты по-прежнему громоздятся на столе, а Доломанов, вытащив прямо из нечищенной сельди молоки и, оторвав горбушку хлеба, с жадным наслаждением поглощает этот с позволения сказать бутерброд.

— Ну ты и свинтус!

— Не ворчи, брателла! Все нормально! Будем жить! — не переставая яростно работать челюстями, радостно продекларировал Авдей.

— Значит так. Я режу колбасу и хлеб, а ты все равно уж вляпался в селедку, так что тебе ее и разделывать. Все ясно?

— Угу!

— Разделывать — не значит порубить топором на три части, а почистить, освободить от костей и кишок и аккуратно порезать филеечку.

— Все будет как в лучших ресторанах Амстердама и Лиссабона.

— Ну да, там днем с огнем селедочку не сыщешь. Нашел пример!

— Но рыба-то там есть! Города-то портовые! Так что зря придираешься!

— От черт!

— Что такое?

— Сыр забыл купить!

— Ерунда. Ты и так всего набрал, на неделю хватит как минимум.

— К пиву не помешало бы. Да и ты любишь, я же знаю. Забыл!

— Ничего.

— Ладно, в следующий раз принесу. Первым делом его куплю, а потом остальное…

Хлебосолов с Долмановым учились на первом курсе университета и дружили с тех пор, несмотря на то, что Кирилла призвали в армию, а Авдей как-то отвертелся от этой почетнейшей обязанности, и доучивались они на разных курсах.

Авдей был человеком необычным. Необычным во всем. Взять хотя бы имя. Ну скажите на милость, кому может прийти в голову мысль окрестить мальчика, рожденного в семидесятые годы последнего века второго тысячелетия в крупном городе, в краевом центре, не иначе как Авдеем? Маме и папе Доломановым такая мысль в голову пришла. Сначала, конечно, маме, потому, что именно так звали ее любимого дедушку, в честь которого ее родители, в свою очередь, не нарекли ее по причине неподходящего для этого пола. Но сына, в случае рождения такового, назвать Авдеем завещали, что и было выполнено без малейших сомнений в правильности сделанного. Это уже много позже русские имена вошли в моду, да и то: много ли мы видим вокруг мужчин моложе семидесяти пяти лет с именем Авдей?

Но дело даже не в имени. Еще в университете Доломанов считался талантливым, подающим большие надежды литератором. Он и сам нисколько не сомневался в этом. Однако возникший на заре перестройки в России огромный, прямо какой-то ненормальный, даже нездоровый, читательский бум вскоре так же резко, антивзрывом, сошел на нет, и акции некогда славной на весь мир русской литературы рухнули так низко, что сказать, что она неизлечимо больна и находится при смерти — значит сильно и сильно приукрасить.