Александр Покровский: Мертвые уши. Конспект поэмы

Мной задумана книга. Роман под названием «Мертвые уши». Она будет полностью посвящена миру чиновников.

Интересно, не купят ли они ее у меня на стадии замысла? Тысяч за тридцать долларов я бы ее продал.

Поскольку у меня никто не купил роман «Мертвые уши», который целиком посвящен миру чиновников, на стадии замысла, я начинаю публикацию романа отдельными главами.

Вот только некоторые.

Множество социальных явлений, почти ежедневно наблюдаемых мною, таких как горести, болезни и бедность ума, побудило меня взяться за предметное их описание, описание, в коем более боли, нежели злорадства, и возобладает сострадание и участие над высокомерием и поучительством.

Все чиновники происходят от енота. Это их пра-пра-и-еще-раз-пра-родитель.

От енота-полоскуна.

Вы никогда не замечали?

Вы не замечали, что если вы вдруг где– то встанете рядом с чиновником, то он сейчас же начинает потирать свои ручки – будто моет что-то в ручье. Это оно – генетика – енот-полоскун. Это он (она, оно) в действии.

Что только не делали некоторые, чтоб отучиться от этой привычки – все напрасно.

Потому что так прописано в генетическом коде.

И вот разговариваешь порой с человеком, разговариваешь о вещах, безусловно, интересных и нужных – об инфляции, например, и о том, что для ее обуздания хорошо бы уменьшить налоговое бремя на бизнес, а он слушает внимательно, а потом и говорит: «И еще надо уменьшить денежную массу и повысить ставку рефинансирования!» – и тебе только сначала кажется, что перед тобой полный идиот, поскольку потом ты замечаешь, как он потирает свои ручки.

Ба! Да это был вовсе и не человек, а енот, твою мать!

И у него сейчас же растут усы, а физиономия заостряется, заостряется и обрастает волосами, а выражение глаз такое, будто он только что яйцо в соседнем курятнике стибрил.

Настоящая радость – это когда единственный раз всё до конца не распиз…ли и по всей стране снабдили все отделения «Скорой помощи» новыми машинами.

Мне нет нужды говорить о том, что все чиновники должны обзавестись своим собственным любимым коньком (вы понимаете, разумеется, что я имею в виду).

Чтобы чуть чего – сел на своего конька – и только мы его и видели.

Странная беспорядочность нашего климата порождает такую странную беспорядочность человеческих пород, что впору говорить о полнейшем беспородье, и восклицание: «Однако, порода!» – скорее адресовано исключению из общего правила.

У чиновников есть одна весьма чувствительная область.

Ею они чувствуют приближение грозы.

Писание книг подобно беседе. Ни один человек, знающий правила хорошего тона, не согласится высказать решительно все – так и писатель, знающий границы приличия и благовоспитанности, как и границы своего дара, не позволит себе все обдумать – что-то он оставит и воображению читателя.

Хочется украсить чем-нибудь их быт. Подозреваю, он до сих пор не украшен. Ветка бузины, полагаю, подойдет лучше всего.

И потом, это же удобно. Ходишь с бузиной в быту – значит, свой.

Я не мог положить последний мазок на портрет провинциального чиновника той же кистью, какой написал все остальные его части. Некоторые из них я писал кистью грубой, набранной из свежей свиной щетины, символизировавшей тупость, ограниченность и в то же время силу органов, но тут я отложил все и взялся за кисть теплую, полностью сложенную из беличьих хвостов.

Ею я писал выражение его лица.

Особенно мне удались глаза с грустью собаки.

Мы в глубокой… как бы это поточнее… мы в глубокой. в общем, до дна мы еще не дошли. А почему?

А потому что познание добра и зла так крепко запечатлено в нашем уме, что даже если совести нашей и случалось грубеть от длительной привычки к греху, но, все одно, она смягчается от одного только взгляда на невыразимые страдания любезного Отечества.

Все проговариваются.

Правящая партия в качестве своего символа выбирает животное, которое полгода ничего не делает и спит в своей берлоге, а в оставшиеся полгода оно только и делает, что набивает свое собственное брюхо.