Кэролайн Грэм - Смерть под маской

На визитной карточке он с похвальной скромностью именовал себя «Стилистом и визажистом», но поразительные метаморфозы во внешности, которых он достигал благодаря своему таланту, далеко превосходили эффективность всех средств и способов для наведения красоты, рекламируемых в глянцевых журналах и на телевидении. Дантон славился тем, что добивался магического преображения не только прискорбно изменившейся внешности клиента, но и не менее важного преображения его прискорбно изменившейся личности.

Помимо талантов доброй феи, Дантон обладал к тому же звучным, мягким, как шотландское бренди со сливками, голосом. Когда же он молчал, само это молчание вызывало доверие и располагало к откровенности, вследствие чего люди чувствовали непреодолимое желание рассказать ему что-нибудь глубоко личное, все равно что. Дантон выслушивал, улыбался, сочувственно кивая, и продолжал колдовать.

Он стартовал двадцать лет назад в качестве кукловода и изготовителя масок и теперь с иронией думал иногда о том, что, в сущности, он так и не менял профессии. Хотя многие из его почитателей, узнай они об этом, были бы глубоко оскорблены. Его частная жизнь была проста до чрезвычайности: он жил за счет других, он кормился информацией, почерпнутой из сбивчивых речей, признаний и болтовни, из описаний сибаритских прихотей, настолько превышавших все допустимые размеры, что у него от зависти захватывало дух. Он никогда не сплетничал, все считали его абсолютно надежным и хотя бы в этом они, пожалуй, были правы. Не знали они одного: он все тщательнейшим образом записывал вот уже целых десять лет и искренне полагал, что придет время — и его дневник сделает его до неприличия богатым. Когда Фелисити распахнула дверь, он жевал свежий листик лаврового деревца. Вид у нее был абсолютно дикий. Волосы стояли дыбом, как будто она только что пыталась их выдрать, а взгляд был пустой, словно она не понимала, кто перед нею.

Они поднялись наверх, она стала метаться по комнате, жалуясь и причитая. Ее длинные, с дорогостоящим загаром ноги стремительно мелькали в прорезях халата, как коричневые ножницы. Еще внизу она сразу сунула ему в руки письмо. Дантон успел прочесть его и теперь выжидающе молчал.

— Такая подлость, Дантон! Подлость, ужасная подлость! Ведь речь идет о моей собственной дочери! Можно подумать, что я не хочу ее видеть! — отрывисто выкрикнула она. Плечи ее судорожно вздрагивали, и она все время отряхивала руки, словно на нее напали полчища муравьев.

Фелисити ожидала прихода Дантона, барахтаясь в водовороте различных чувств: изумления от самого факта приглашения, ярости от того, что ее об этом не известили и усиливавшегося с каждой минутой неприятного осознания, что, поскольку она нашла этот чертов конверт, ей волей-неволей придется принять какое-то решение. Но самым сильным среди этих противоречивых переживаний было пронзительное чувство удивления. Она даже представить себе не могла, что это письмо так на нее подействует.

Сильвии никогда не нужна была мать. В младенчестве она брыкалась и пыталась отстраниться, если та хотела ее побаюкать или взять на руки. Когда начала ходить, то ковыляла не к матери, а к няне, компаньонке матери или к незнакомому гостю. Фелисити казалось, что девочка готова пойти на руки к кому угодно, только не к той, которая ее любит больше всех.

Позднее, когда Фелисити поняла, что Сильвия не только не любит ее, но что она девочке просто неприятна, она мало-помалу принялась старательно изничтожать в себе любовь к дочери. Это стоило ей немалых страданий; она давным-давно осознала, какой безводной пустыней суждено стать ее браку, она видела в ребенке источник утешения и радости. Как теперь, после стольких лет снова впустить ее в свое сердце? Стоит ли? И смеет ли она на это надеяться?

— Наверняка это чья-то жестокая шутка, — сказала она вслух.

— Почему вы так думаете, миссис Гэм?

Клиенты всегда просили Дантона обращаться к ним запросто, по имени. Но он никогда этого не делал. С Фелисити он позволял себе некоторую вольность, называя ее миссис Гэм, но и это ее чрезвычайно раздражало. Ей представлялось, что подобное обращение делает ее похожей на персонаж уборщицы-кокни из дрянной пьески. Сказать об этом Дантону она не осмеливалась из боязни потерять его расположение.

— От нее не было ни слуху ни духу целые пять лет.

— Помнится, вы говорили, что когда ей исполнится двадцать один, она получит какие-то деньги. Может, это письмо от поверенного и ему требуется ваша подпись или просто письменное согласие.