Андрей Воронин - Слепой. Волчанский крест

Второй реставратор, худой, костлявый и сутулый мужик лет сорока с хвостиком, представился Гошей. Мог бы и не представляться: Глеб и так знал, что зовут его Георгием, что фамилия его Зарубин и что он уже дважды пытался лечиться от алкоголизма, который, пока он не приобрел ярко выраженных антиобщественных форм, в наше время принято стыдливо называть «склонностью к спиртному». Эту свою склонность реставратор Гоша проявил сразу же, как только поезд тронулся и плавно пошел вперед, оставляя позади медленно пустеющий перрон.

— Ну что, коллеги, — потирая руки, возбужденно провозгласил Гоша, — это дело надо отметить, как вы полагаете?

С этими словами он вынул из сопутствовавшего чемодану и этюднику туго набитого полиэтиленового пакета бутылку портвейна и торжественно водрузил ее на стол. Аристарх Вениаминович тихонько вздохнул, но отказываться от угощения не стал, а принялся покорно и даже с некоторым нетерпением распаковывать такой же, как у Гоши, разве что чуть менее объемистый пакет. Откидной столик у окна моментально скрылся под грудой аппетитной домашней снеди; Глеб внес в это традиционное дорожное безобразие свою скромную лепту, выложив в общую кучу пирожки и котлеты, которые дала ему в дорогу жена. За окном неторопливо плыли заборы, пакгаузы, закопченные многоэтажные здания из желтого полуторного кирпича, бесконечные гаражные кооперативы, платформы пригородного сообщения и прочие уродливые сооружения — одним словом, задворки, которыми каждый большой город почему-то неизменно поворачивается к проходящей через него железной дороге. Безопасности участников экспедиции к верховьям реки Волчанки пока ничто не угрожало, а значит, Глеб не только мог, но даже и был обязан поближе сойтись с коллективом и немного поработать на образ профессионального шофера, который расслабляется, не имея необходимости ни свет ни заря садиться за баранку.

Гоша Зарубин пил жадно и много разглагольствовал об искусстве, делая основной упор на свою персону и ее значение в важном деле сохранения национального культурного наследия. Аристарх Вениаминович, сославшись на возраст и пошатнувшееся здоровье, не столько пил и закусывал, сколько пригубливал и отведывал, хотя и с видимым удовольствием. Говорил он мало, больше слушал, а когда говорил, то в основном расспрашивал Глеба — о работе, о семье, о шоферском житье-бытье. Старикан оказался в высшей степени интеллигентный и приятный в общении, врать ему было неловко, и Сиверов был благодарен бесцеремонному Гоше всякий раз, как тот, соскучившись без всеобщего внимания, перебивал его, изрекая что-нибудь вроде: «Это все ерунда. А вот я однажды.»

Проводница уже давно проверила билеты и ушла, проворчав на прощанье что-то неодобрительное, а в липкой, захватанной пальцами зеленой бутылке осталось совсем немного вина, когда дверь купе с характерным скользящим громыханием отъехала в сторону и в образовавшуюся щель заглянуло хмурое лицо Краснопольского. Начальник экспедиции с пренебрежительной усмешкой окинул взглядом картину железнодорожного пиршества и сухо сказал:

— Молчанов, на два слова.

Глеб встал и мимо посторонившегося начальника вышел в коридор. За его спиной Краснопольский вполголоса, но очень внушительно объяснял реставраторам, в основном Гоше, правила поведения в экспедиции. Правила эти не дозволяли регулярно распивать спиртные напитки, а наоборот, предусматривали весьма суровые меры воздействия на нарушителей сухого закона. Пристыженный Гоша вяло отругивался, но Краснопольский его не слушал.

— Попрошу вас учесть это на будущее, — строго произнес начальник экспедиции и с грохотом задвинул дверь купе.

Повернувшись к поджидающему его Глебу, Краснопольский пару секунд пристально вглядывался в его лицо, а потом, убедившись, по всей видимости, что собеседник трезв и способен поддерживать деловой разговор, осведомился, курит ли он.

Сиверов не стал отрицать наличия у себя этой вредной привычки, и они с начальником вышли в тамбур, где и закурили каждый из своей пачки. Произошло это потому, что Краснопольский Глебу сигарету не предложил, а протянутую им пачку проигнорировал, тем самым демонстрируя, надо полагать, свое отношение как к Глебу, так и к переданной им информации.

Колеса под полом бодро грохотали по стыкам, вагон слегка покачивало, за окном мелькали пригородные платформы, зеленеющие рощи, луга, перелески и прочие прелести подмосковного пейзажа. Пользуясь тем, что глаза у него скрыты темными очками, Глеб разглядывал Краснопольского, стараясь подавить в себе растущее чувство неприязни к этому излишне резкому, грубоватому человеку. В конце концов, работенка ему и впрямь досталась не самая легкая и приятная, а бумаги, переданные Глебом (вернее, содержавшаяся в этих бумагах информация), никак не могли способствовать улучшению настроения Петра Владимировича.