Андрей Воронин - Слепой. Волчанский крест

Они были очень разные и в то же время чем-то похожи: оба большие, высокие, широкие в кости и оттого кажущиеся грузноватыми. Только Субботин был старше, шире лицом, волосы имел седые и носил на верхней губе аккуратно подстриженные усики, а Ежов рано облысел, был гладко выбрит, и в чертах его холеного, приветливого лица угадывалось что-то лисье.

Рукопожатие, как всегда, было по-мужски крепким (какой-нибудь городской очкарик, удостоившись такого рукопожатия, еще долго застегивал бы ширинку левой рукой), а после непременных, ставших уже ритуалом похлопываний по плечам, заглядываний в лицо и вопросов типа «Ну, как сам-то?» родственники рука об руку поднялись на второй этаж, где размещался кабинет Ежова.

Войдя, Николай Гаврилович сразу же направился к просторной нише у занавешенного вертикальными жалюзи окна, где стоял низкий столик с двумя очень удобными мягкими кожаными креслами, и без приглашения опустился в то, из которого был лучше виден кабинет. Здесь он закурил, привычно отмахнулся от Ежова, который, как всегда, попенял ему за то, что травится отечественной дрянью, и принялся, опять же как обычно, исподтишка разглядывать обстановку — гладкие кремовые стены с какими-то непонятными картинками, сверкающий, как стекло, пол, диковинную, непонятно из чего изготовленную мебель и прочие причуды человека, которому деньги девать некуда. Над столом, в тоненькой, почти незаметной, покрашенной под обыкновенное железо (а может, и впрямь железной?) рамке висела картина, изображавшая не президента, не губернатора и даже не суровый местный пейзаж, а, представьте, голую бабу. Баба лежала на боку, лицом к Николаю Гавриловичу, выставив напоказ все свои прелести, и было решительно непонятно, что сие должно означать — уж не то ли, что письменный стол Макара Ежова, помимо работы, предназначен и для иных, более интересных дел? Оно-то, конечно, на таком столе этими самыми делами могло бы единовременно заниматься человек пять — это если считать без баб, а с ними, значит, все десять получится. Да только разве ж можно такие вещи афишировать? Это ж кабинет начальника, а не бордель!

Но главной загадкой для Николая Гавриловича всегда был и по сей день оставался потолок. Идеально ровный, белоснежный, чуточку шероховатый, он шел какими-то ступеньками, да не прямыми, а плавно изогнутыми, как рояльная дека или след волны на речном берегу. Субботин все время гадал, из какого материала и какими инструментами был изготовлен этот диковинный потолок, и никак не мог угадать. И ведь не инопланетяне его делали, не иностранцы даже, а обыкновенные уральские мужики, которых Макар нанял не то в райцентре, не то в области. «Что-то я начал от жизни отставать, — как обычно, подумал Николай Гаврилович, украдкой разглядывая все эти застывшие белые волны со слепящими точками каких-то очень уж ярких, хоть и совсем маленьких светильников. — Скоро от всего подряд шарахаться начну, как деревенская лошадь.»

— Слушай, Макар, — неожиданно для себя спросил он, — а из чего, скажи ты мне, у тебя потолок сделан? Что-то я смотрю-смотрю, а никак не соображу.

Ежов перестал звякать бутылками в баре и повернул к нему изумленное лицо.

— Ты чего, Гаврилыч, — осторожно спросил он, — шутишь, что ли? Или вправду не знаешь?

— Знал бы — не спрашивал, — буркнул Субботин, проклиная черта, который дернул его за язык.

— Да гипсокартон обычный, — таким тоном, словно это все объясняло, сказал Ежов.

Он уже было снова повернулся к бару, но его остановил новый вопрос Субботина.

— Это сухая штукатурка, что ли?

— Н-ну. да, вроде того.

— Так это ж не материал, а чистое дерьмо! Как же она у тебя на потолке-то держится? У нас мужики, помню, пробовали ее гвоздями прибивать, так шляпки, понимаешь, насквозь проходят и не держат ни черта. Намучились только, изломали всю эту штукатурку в куски, все двадцать листов, и в овраг выбросили. Во, матерились! Она же, сволочь, даже тогда бешеных денег стоила, а уж теперь-то, поди, и подавно.

— Это когда Сохатый с Басаргиным ремонт делали? — роясь в баре, уточнил Ежов. Он хохотнул и покрутил головой, как человек, позабавленный и немного удивленный чужой тупостью. — Как же, как же, слыхал я эту историю, помню.

Он вынырнул из бара и подошел к столику, за которым сидел гость. В правой руке у него была обыкновенная водка, хотя и очень неплохая — «гжелка», привезенная, надо думать, из самой Москвы, а в левой — квадратная бутылка с какой-то коричневой дрянью внутри и косо наклеенной черной этикеткой, на которой золотом был нарисован хлыщ во фраке, котелке, высоких сапогах и с тросточкой. Николай Гаврилович заграничных напитков не любил, и Макар об этом помнил, уважал консервативный вкус родственника и всегда, когда тот его навещал, выставлял на стол водку.