Елена Алексиева - Нобелевский лауреат

— А почему вы решили стать полицейским?

— Моя мать тоже все время меня об этом спрашивала, и какой бы ответ я ей ни давала, она все равно была недовольна.

— Но, наверное, у вас были какие-то причины, и она наконец поняла и перестала спрашивать?

— Да нет, просто она больше не хочет говорить. Или не может, не знаю. Поэтому и не спрашивает.

— Почему? Что случилось?

— Инсульт, и сейчас она в больнице.

— О, простите меня, ради бога, я ужасно сожалею!

И Ванда постепенно, может быть, потому, что коньяк развязал ей язык, или она просто почувствовала себя в безопасности в уютной квартире профессора, где каждый метр был надежно защищен от внешнего мира толстой стеной книг, рассказала ему о матери и о многолетней битве с ней, которую всего несколько дней назад считала выигранной, но, как оказалось, по сути безвозвратно ее проиграла. Она не чувствовала себя опьяневшей, хотя язык иногда заплетался, наверное, все же от волнения, потому что так ей не приходилось ни с кем беседовать очень давно. Она хорошо сознавала, что профессор Черногоров, которого она видела впервые, ей никто, и он вообще не обязан ее слушать, но тем не менее, продолжала ему рассказывать, потому что не могла остановиться.

Вместо нее говорила ее вина.

Вина, которая обычно громко упрекала ее где-то глубоко в сознании, но Ванда не успевала ей оппонировать, потому что не понимала ее языка.

— Вот так-то, — сказала она, когда самое важное и наболевшее было выплеснуто, и не один раз. — Извините меня, если что. Мне очень неудобно, что отняла у вас время. Тем более, что я не знаю, почему я это сделала. Может быть, потому, что чувствую себя растерянной, мне страшно, а поговорить не с кем. Теперь, наверное, поздно извиняться.

— В этом нет никакой необходимости, — серьезно ответил профессор. — У меня самого есть дети. Взрослые дети. И они не только не хотят жить с отцом — правда, я и сам этого не желаю, — но даже не хотят меня видеть. Не спрашивайте, почему. Но, несмотря на это, я хорошо знаю, что в один прекрасный день мне придется рассчитывать только на них. На их жалость, любовь, ненависть или что-то другое, во что превратились наши отношения. До недавнего времени я утверждал, что ни за что этого не допущу, что вовремя приму меры, чтобы не быть им в тягость, если до этого дойдет. Но сейчас я в этом уже не уверен. Они, как и вы, считают, что в долгу перед отцом, и это их пугает так же, как и меня. Наверное, нехорошо жаловаться, потому что, скорее всего, это я их такими воспитал. Но когда человек становится достаточно зрелым, чтобы понять огромную разницу между долгом и любовью, обычно уже слишком поздно.

— И в чем же разница?

Профессор помолчал, потом разлил поровну остатки коньяка и одним глотком опорожнил свою рюмку.

— В любви нет и не может быть места вине. В то время как долг — это только вина и ничего другого. По сути, вина есть источник долга, а также наказание за его невыполнение.

— Вашим детям повезло с таким отцом, как вы, — вздохнула Ванда.

— Скажите это им и посмотрим, что они вам ответят, — засмеялся Черногоров. — Если вы думаете, что я могу разговаривать с ними так, как сейчас разговариваю с вами, вы глубоко ошибаетесь. Дело в том, что дети выполняют свой долг по отношению к родителям с омерзением. И тут ничего не поделаешь, такова человеческая природа. Надо просто принять, что в этом никто не виноват. Виновата природа. И если вы решили — сами или под натиском обстоятельств — выполнить свой долг, то единственный способ это сделать — просто не требовать от себя слишком многого. Не надо стыдиться, что вам неприятно то, что по определению не может быть приятным. И не вкладывайте мораль там, где не нужно. В конце концов, речь идет о быте, о каждодневности, а не о некоем этическом доктринерстве. И знаете что?

Черногоров наклонился к ней, и Ванда почувствовала его мягкое алкогольное дыхание совсем близко от своего лица.

— Знаете, что я вам скажу, — прошептал он. — Растить и воспитывать двух детей не особенно приятно, что бы вам об этом ни говорили. Во всяком случае, гораздо более неприятно, чем их делать. Но это тоже вопрос долга, причем не столько перед детьми, сколько перед природой.

— У меня нет детей, — ответила Ванда.

— Я так и подумал.

И профессор вновь заговорщически подмигнул ей, но на этот раз ей вообще не стало смешно.

Ванда посмотрела на часы, когда вышла на улицу, и установила, что провела у профессора больше четырех часов. Они говорили так много, что теперь в голове у нее царил хаос. Нужно было разложить мысли по полочкам и еще раз ясно сформулировать для себя то, что профессор сказал по поводу Войнова и Гертельсмана. Кроме того, нужно было обсудить это с Крыстановым, потому что имелись важные вещи, и было бы лучше вывести их из сферы общих рассуждений, хотя для Ванды они стали фактами уже тогда, когда о них сказал профессор.