Лилия Лукина - Когда судьба мстит

– Елена Васильевна, – грустно сказала Тата. – Да не волнуйтесь вы, пожалуйста! Нельзя вам сейчас волноваться! Во-первых, не допустим мы этого, а, во-вторых, он поправится. Обязательно поправится. А то, что тон у него такой, так он и с нами-то почти не разговаривает… Так… Только «да» или «нет». Лежит целыми днями, молча, и смотрит в окно.

– Но ведь у вас сейчас полярная ночь, за окном ничего не видно, – удивилась я. – Да, не видно, – она, соглашаясь, покивала головой. – Только там, за окном – небо! В моей пустой до звона голове было всего два мысли: я ему не нужна и он считает, что сам никому не нужен. Они кружились внутри с каким-то жужжанием, сталкивались, бились о череп, колотили по вискам, отчего голова болела до стона, до крика, просто разламывалась. И я понимала, что никакие таблетки мне не помогут. Видимо, мое состояние читалось на моем лице, как в открытой книге, потому что в глазах у девочек появилась настолько неприкрытая жалость, что я собрала воедино остатки гордости и постаралась улыбнуться – то еще, наверное, было зрелище!

– Давайте обедать, – предложила Ната. – А на ужин у нас пироги будут – праздник же сегодня все-таки, – невесело улыбнулась она.

– А где малыши? – запоздало поинтересовалась я.

– А я их всех к себе загнала, чтобы под ногами не путались, – улыбнулась Татьяна. – Хотите посмотреть на них? – я кивнула. – Сейчас приведу на кормление маленьких хищников.

Детей усадили за общий стол и они, к моему удивлению, вели себя очень послушно и не капризничали. Да, поняла я, тут им не «Сосенки», где бабушка с дедом, да и Матвей баловали их изо всех сил и они вытворяли, что им заблагорассудится. Здесь порядки папы с мамами устанавливают, а у них не разгуляешься. Тем временем Ната с Татой, стараясь развеселить меня, рассказывали различные смешные истории из их северного жития-бытия, а я покорно улыбалась, кажется, невпопад.

После обеда Татьяна отвела малышей снова к себе и, когда вернулась, они с Натальей взялись за приготовление пирогов. Я сидела в кухне в углу, смотрела, как они возятся, и, хотя понимала, что мешаю им, не уходила, потому что не могла себе представить, как я сейчас останусь одна. Я боялась остаться одна. И вот, сидя в углу, я мучительно, борясь с дикой головной болью, пыталась решить, что же мне делать, как поступить, но ни единой разумной мысли мне в голову так и не пришло. Зато в ушах явственно звучал негромкий монотонный голос старой цыганки:

– Встретится тебе человек, похожий на того, что ты потеряла. Один раз в жизни такой случай выпадет, другого уже никогда не будет. И сможешь быть счастлива, если захочешь. Только захочешь ли?.. И не покойник тебя держит, он сильный и добрый был человек. Нет. Сама ты за него держишься… Только зря ты думаешь, что у тебя в душе все выжжено… От тебя одной зависеть будет, одна ты навек останешься или с человеком любимым. Потому как полюбишь ты его. Наступит момент, заплачешь ты и поймешь, что любишь, только сама себе в этом признаться побоишься. И за память об ушедшем цеплять будешь с упрямством глупым…

«Все правильно! Эта цыганка сказала все правильно! – подумала я, вспомнив, как безутешно рыдала, узнав об отъезде Орлова. – Я действительно полюбила Влада, потому и не выкинула фотографии с запиской и шампанское, которое он принес в мою комнату в тот вечер, когда делал мне предложение, оставив их на память. А потом… Потом я сделала все возможное, чтобы задушить, задавить, затоптать в себе эту любовь, понимание того, что Влад мне нужен, что он был мне нужен с самого начала, с самой первой минуты нашего знакомства, и искала утешения и забвения в работе. А вот Колька Егоров, зная меня лучше меня самой, понял и то, что люблю Орлова, и то, почему я ему отказала, потому и назвал он меня «дурой» совершенно справедливо, а я сочла его предателем. Идиотка! Я же все время обманывала себя, врала себе, самой себе не хотела признаться в том, что люблю Влада. Я сопротивлялась этому чувству, я давила его в себе! И теперь выяснилось, что Галя-Певунья, внучка той самой старой цыганки, совершенно правильно сказала мне, что я, пойдя наперекор своей судьбе, совершила ошибку, которую будет очень трудно, а, может быть, и невозможно исправить. Вот она, эта ошибка! – и мне стало стыдно до полыхающего жара в щеках, до темноты в глазах, до отвращения к самой себе.

«Дура! Какая же я дура! Ну, Елена Васильевна, наберись мужества и признайся хоть самой себе, что ты надеялась, втайне надеялась, что сможешь легко исправить эту ошибку, приехав сюда, что прошлое, легкое, радостное и счастливое прошлое с Батей вернется к тебе само собой. Ну, подумаешь, ты дала ему понять, что он для тебя всего лишь один из многих других, с кем ты крутила мимолетные и необременительные романчики по принципу: эмоции выше пояса не пускать! Ну, подумаешь, отказала! А вот я приеду, да еще и беременная, и все станет, как было! Черта лысого! Нужно было в тот же день, когда Панфилов узнал о твоей беременности и спрашивал тебя, не хочешь ли ты передать что-нибудь Орлову, действительно написать ему или, бросив все к еловой бабушке, лететь сюда к нему и попытаться объяснить, что отказала, не подумав, от растерянности, от неожиданности. Как-то все сгладить, попросить прощения… Да все, что угодно! Но у тебя же гордость, упрямство бешеное, работа! Вот и доработалась! А теперь ты ему не нужна! И с этим тебе теперь жить! С ощущением собственной ненужности человеку, которого ты любишь! И это чувство ты вызвала в нем сама, только ты сама, и никто другой! Ты во всем виновата сама!».